Береg Утопiи - Том Стоппард Страница 26

Аксаков приехал.

Герцен. Аксаков? Не может быть.

Грановский (наливает себе кофе). Как угодно. (Морщится от вкуса кофе.) Он возвращался от каких-то друзей и заехал по дороге…

Герцен. Что же он к нам не выходит? Старым друзьям не пристало ссориться по…

Возвращается Кетчер, как будто ничего не произошло. Наливает себе кофе.

Кетчер. Аксаков приехал. Где Натали?

Герцен. Грибы собирает.

Кетчер. Это хорошо. За завтраком грибы были отличные. (Пригубляет кофе, остальные наблюдают за ним. Раздумывает.) Гадость. (Ставит чашку. В возбужденном порыве он и Герцен целуют друг друга в щеки и обнимаются, состязаясь в утверждении собственной вины.)

Герцен. На самом деле не так уж плохо.

Кетчер. Кстати, я вам говорил, что мы все попадем в словарь?

Герцен. А я уже в словаре.

Грановский. Он не о словаре немецкого языка, в котором ты, Герцен, упоминаешься один раз, и то случайно.

Кетчер. Нет, я говорю об одном совершенно новом слове.

Герцен. Позволь, Грановский. Я вовсе не был случайностью. Я был плодом сердечного увлечения и свою фамилию получил в честь немецкого сердца моей матери. Будучи наполовину русским и наполовину немцем, в душе я, конечно, поляк… Часто мне кажется, что меня разделили. Иногда я даже кричу по ночам от того, что мне снится, будто на то, что от меня осталось, претендует император Австрии.

Грановский. Это не император Австрии на тебя претендует, а Мефистофель.

Тургенев смеется.

Огарев. Кетчер, что за новое слово?

Кетчер. Ничего вам теперь не скажу… (Герцену с яростью.) Ну почему ты полагаешь, будто должен каждый разговор перетащить на себя. Тащишь, как вор.

Герцен (протестует Огареву). Вовсе я не тащу, скажи, Ник?

Грановский. Тащишь.

Кетчер (Грановскому). Ты, кстати, тоже!

Герцен (не дает Кетчеру продолжить). Во-первых, я вправе постоять за свое доброе имя, не говоря уж о чести моей матери, а во-вторых…

Огарев. Остановите его, остановите!

Герцен смеется сам над собой вместе с остальными.

Аксаков, 29 лет, выходит из дома. Такое ощущение, что он наряжен в яркий театральный костюм. На нем вышитая косоворотка, штаны заправлены в высокие сапоги.

Герцен. Аксаков! Выпей кофе!

Аксаков (говорит с официальным видом). Я хотел сказать вам лично, что все отношения между нами кончены. Жаль, но делать нечего. Вы, конечно, понимаете, что мы более не можем встречаться по-дружески. Я хотел пожать вам руку и проститься.

Герцен позволяет пожать себе руку. Аксаков идет обратно.

Герцен. Что ж такое со всеми?

Огарев. Аксаков, отчего ты так нарядился?

Аксаков (рассерженно поворачивается). Потому что я горжусь тем, что я русский!

Огарев. Но люди думают, что ты перс.

Аксаков. Тебе, Огарев, мне нечего сказать. На самом деле против тебя я ничего не имею – в отличие от твоих друзей, с которыми ты шатался по Европе… потому что ты гнался не за фальшивыми богами, а за фальшивой…

Огарев (говорит горячо). Вы бы поосторожней, милостивый государь, а то ведь и недолго…

Герцен (быстро вмешиваясь). Ну, довольно этих разговоров!

Аксаков. Вы, западники, просите выдать вам паспорта для лечения, а потом едете пить воды в Париж…

Огарев снова начинает кипятиться.

Тургенев (мягко). Вовсе нет. Парижскую воду пить нельзя.

Аксаков. Ездите во Францию за вашими галстуками, если вам так угодно. Но почему вы должны ездить туда за идеями?

Тургенев. Потому что они на французском языке. Во Франции можно напечатать что угодно, это просто поразительно.

Аксаков. Ну а каков результат? Скептицизм. Материализм. Тривиальность.

Огарев по-прежнему в бешенстве, перебивает.

Огарев. Повтори, что ты сказал!

Аксаков. Скептицизм-материализм.

Огарев. До этого!

Аксаков. Цензура совсем не вредна для писателя. Она учит нас точности и христианскому терпению.

Огарев (Аксакову). Я за кем гонялся фальшивой?

Аксаков (не обращает внимания). Франция – это нравственная помойка, но за то там можно опубликовать все, что угодно. И вот вы уже ослеплены и не видите того, что западная модель – это буржуазная монархия для обывателей и спекулянтов.

Герцен. К чему ты это мне говоришь? Ты им скажи.

Огарев уходит.

Аксаков (Герцену). О, я слышал о вашей социалистической утопии. Ну для чего она нам? Здесь же Россия… (Грановскому.) У нас и буржуазии-то нет.

Грановский. К чему ты это мне говоришь? Ты ему скажи.

Аксаков. Да все вы… якобинцы и немецкие сентименталисты. Разрушители и мечтатели. Вы отвернулись от coбcтвенного народа, от настоящих русских людей, брошенных сто пятьдесят лет тому назад Петром Великим Западником! Но не можете договориться о том, что же делать дальше.

Входит Огарев.

Огарев. Я требую, чтобы ты досказал то, что начал говорить!

Аксаков. Я уже не помню, что это такое было.

Огарев. Нет, ты помнишь!

Аксаков. Гонялся за фальшивой бородой?… Нет… Фальшивой монетой?…

Огарев уходит.

Нужно воссоединиться с простым народом, от которого мы оторвались, когда стали носить шелковые панталоны и пудрить парики. Еще не поздно. Мы еще можем найти наш особый русский путь развития. Без социализма или капитализма, без буржуазии. С нашей собственной культурой, не испорченной Возрождением. И с нашей собственной церковью, не испорченной папством или Реформацией. Может быть, наше призвание – объединить все славянские народы и вывести Европу на верный путь. Это будет век России.

Кетчер. Ты забыл про нашу собственную астрономию, не испорченную Коперником.

Герцен. Отчего бы тебе не надеть крестьянскую рубаху и лапти, коли ты хочешь представлять подлинную Россию, вместо того чтобы наряжаться в этот костюм? В России до Петра не было культуры. Жизнь была отвратительная, нищая и дикая. История других народов – это история раскрепощения. История России двигалась вспять, к крепостничеству и мракобесию. Церковь, которую рисуют ваши иконописцы, существует только в их воспаленном воображении, а на самом деле это компания кабацких попов и лоснящихся жиром царедворцев на содержании у полиции. Такая страна никогда не увидит света, если мы махнем на нее рукой. А свет – вон там. (Указывает.) На Западе. (Указывает в противоположном направлении.) А тут его нет.