Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь Страница 26

Он прижал ее к себе. Ей хотелось, чтобы он ответил ей, что тоже счастлив. Но он ничего не говорил, лишь крепко держал, обнимая за талию. Это – доказательство любви, эта рука вокруг талии. Стоит целого признания.

Когда Ширли спрашивала ее, что же она в нем любит, она разводила руками и говорила: все, все, все. Ну а поточнее? Ширли требовала деталей, точности в выражениях. Тогда она бормотала что-то невразумительное: «Ну, я считаю, что он красивый, обаятельный… и потом, мне нравится его взгляд, его обхождение, его душевная и физическая элегантность. Он смотрит на меня, и я кажусь себе неповторимой, единственной». – «Какой вздор! Розовая водичка, подвядшие фиялочки! – прыскала Ширли. – Мужчина и женщина – это дрожь и трепет, бешеные приливы страсти, впившаяся в затылок рука, кусающий в исступлении рот, крики, стоны, в общем, пылающий костер на римской арене». – «Ну тогда, – чуть краснея, пыталась сформулировать Жозефина, – я расскажу о его запахе. Когда я лежу в его объятиях и вдыхаю запах его груди, то становлюсь пьяной, дикой». – «Ну, а еще?» – нетерпеливо вздыхала Ширли, раздраженная стыдливой медлительностью подруги. «Еще я люблю его кожу, чистую и вкусную, люблю саму текстуру его кожи…» – «Так-так. А почему? Она вкусная? Ты ее лижешь, ты ее кусаешь, ты трешься об нее, как кремень о кресало?» – «Это не твое дело вообще-то!» – «Ну расскажи мне, Жозефина! О чем-нибудь другом тогда расскажи!» – «Я еще люблю его голос… Когда мы занимаемся любовью, люблю, чтобы он говорил со мной, приказывал грубым голосом: «Подожди, подожди еще» – или молил, как нищий: “О Жозефина…”». – «Ну, глупость какая-то! – возмущалась Ширли. – Бедная ты моя “Жозефина”!» – «Нет, не смей говорить “бедная моя Жозефина”, я тебе запрещаю! Ночью в его объятиях я чувствую себя королевой. Королевой караван-сарая. Я становлюсь смелой и пылкой, когда он произносит мое имя или шепчет: “Ты моя прекрасная, ты моя нежная, ты моя вторая кожа…”». – «А! Вот это уже поинтереснее, – удовлетворенно замечала Ширли. – И вы воюете? Он грубо хватает тебя, расплющивает, вонзает в тебя клыки?» – «Да нет же, все не так! Мы мягко сплетаемся, растворяемся друг в друге, пускаемся в удивительное путешествие, радуемся чуду, мы придумываем тысячу разных нежностей, длим и длим восторг, пока он не прорывается волшебным салютом, который поглощает меня всю, приподнимает в воздух, расходится по всему телу и… я кричу громко, хрипло, как зверь, так что голова просто взрывается и я падаю на землю уже обезглавленная. А потом внутри меня летают бабочки, и я не понимаю, на каком свете нахожусь».

И тогда Ширли замолкала, явно впечатленная рассказом Жозефины, проникалась ее словами. Говорила: «Ну, снимаю шляпу. А так бывает иногда, время от времени или каждый раз?»

«Да, – говорила Жозефина, – так бывает каждый раз».

И это Ширли на время затыкало.

А заткнуть Ширли не так-то просто.

– А еще мы купим подарок Ширли, – сказала Жозефина.

– Договорились. Зоэ, Ширли. А как же Гортензия?

– И Гортензии, и Гэри! Мы же забыли Гэри!

– И Александру, и Бекке…

– Бекке купим шаль. И еще Ифигении, которая сейчас смотрит за Дю Гекленом… Panforte, итальянский пирог с засахаренными фруктами, медом и орехами. А до Наннини еще далеко?

– Кому еще купим подарки?

– Марселю и Жозиане. И Младшенькому… Я так люблю его! Никто его не понимает. Я уверена, что он страдает оттого, что так не похож на остальных. Ты знаешь, он вбил себе в голову, что может производить волновую энергию? И Гортензия уверяет меня, что у него получается.

Он посмотрел на нее с лукавой улыбкой, в которой сквозило желание, и Жозефине захотелось только одного – оказаться немедленно на широкой кровати в «Палаццо Равицца».

Солнце поднялось над холмами Крете. Бледный день замаячил в окнах. Они, проснувшись, улыбнулись, что так и проспали всю ночь в обнимку. Повернулись к свету, который потихоньку загорался в витражных стеклах, зажигая яркие огоньки в цветных квадратах.

Жозефина лежала, отдыхая, неподвижная и внимательная. Она хотела зафиксировать этот восхитительный момент, минуту полного счастья, положить ее в отдельный флакончик и спрятать на черный день.

Она бросила взгляд на часы Филиппа, лежащие на ночном столике, и отметила время: восемь часов двадцать семь минут.

Она прикрыла глаза и принялась за инвентаризацию обстановки. Свежий запах мыла от белья, белая, чуть шершавая текстура ткани, рука Филиппа, нежно поглаживающая ее спину, шорох чьих-то шагов по гравию аллеи в саду, трель птички за окном, трель другой птички в ответ, голос в коридоре, грохот ведра уборщицы, шарканье веника, хлопанье двери выше этажом, крик buongiorno [16]на улице, губы Филиппа касаются ее уха, спускаются ниже, к шее, жар его рук, темные волоски на его запястьях…

Ей хотелось вытатуировать все эти богатства на изнанке век. Чтобы они всегда оставались с ней. «Так просто создать себе счастье», – подумала она, свернувшись калачиком в тепле этой чудесной минуты.

Потом открыла глаза.

Восемь двадцать восемь.

Они смотрели друг на друга, сплетая и расплетая пальцы рук. Он гладил каждый ее пальчик, целовал его, раскрывал ее ладонь, подносил к губам и вдыхал ее запах, и опять целовал.

– Закрой глаза, – приказал вдруг Филипп.

Она подчинилась. Губы ее дрожали.

Он захватил ее губы в свои, властно завладевая всем ее существом в мощном поцелуе. Она задрожала, вытянулась, застыла в ожидании ласки или нового приказа, кто знает…

Он запустил руку в ее волосы, сжал затылок. Она застонала. И в этот самый момент свет наступившего дня золотыми огнями зажег все стекла витража.

– Тебе хорошо? – спросил он, накрывая ее одеялом, чтобы она не замерзла.

– Очень хорошо.

Она задумчиво теребила пальцами край простыни.

– Ты так разозлился во Флоренции. Это все из-за меня?

– Мне хотелось стукнуть эту девку. Какая хамка!

– Ты мне не ответил…

Он помолчал, выдерживая паузу. Успокаивающе подул ей на волосы.

– Когда чувствуешь все, – продолжала Жозефина, – то замечаешь мельчайшие детали, царапает малейшая шероховатость. Ну вот так почему-то. Есть люди с чувствительной кожей, а у некоторых кожа как у крокодила.

Она сунула палец в складки белья, погладила вышивку, словно пытаясь успокоиться. Набраться смелости и высказать, что накопилось на душе.

– Ты злился на меня во Флоренции.

Он высвободился, выпрямился, коснулся ее плеча.

– «Злился» – не то слово. Это слишком сильно сказано.

– Был раздражен?

– Пожалуй.

– Потому что у меня нет подходящих туфель и подходящего…