Звезда в оранжевом комбинезоне - Катрин Панколь Страница 27

Она говорила боязливым, робким голосом, но он вдруг гневно перебил ее – явно вне себя:

– Да наплевать мне на твои туфли!

Схватив Жозефину за подбородок, он заставил ее глядеть ему прямо в глаза.

– Мне наплевать, что у тебя нет модных лодочек, брендовой сумки, дорогущих швейцарских часов, идеального маникюра и только что сделанной в салоне прически… Но я не выношу, когда ты стелешься перед белобрысой курицей, что ты систематически стелешься перед всеми глупыми курицами – и блондинками и брюнетками!

Мрачная тень легла на его лицо, он сжал челюсти, крылья носа раздувались, брови были насуплены, глядел он жестко и неприветливо.

Она покорно потупилась и проронила:

– Я так и знала.

Тогда он хрипло, яростно выдохнул, словно долго сдерживал себя, и наконец прорвалось:

– Жозефина, как ты можешь хотеть, чтобы тебя любили, если ты сама так плохо к себе относишься? Как ты хочешь, чтобы я тебя любил, если ты сама себя не любишь?

Жозефина высвободилась, отодвинулась. Нашарила руками одеяло, чтобы завернуться в него, ей было холодно, кружилась голова. Словно бы внутри нее разверзлась пропасть и она летит в нее на всех парах.

– Ты меня больше не любишь?

– Я тебя просто ненавижу, когда ты такая.

– Но…

Она хотела сказать: «Но я же всегда была такая, и ты это знал! Я плохо одеваюсь, небрежно причесываюсь, не умею краситься, я не элегантна, не очаровательна и не блестяща, как…»

Она посмотрела на него в полной растерянности.

Он с вызовом ответил:

– Ну скажи, давай! Скажи!

Голос его был суровым, недобрым. Жозефина вздрогнула, словно ее окатили ведром холодной воды, и не ответила.

– Тогда я сам тебе скажу! Ты считаешь, что ты не так красива, как Ирис, не так элегантна, как Ирис, не так очаровательна, и потому я не могу тебя любить. Да что ты знаешь? Я за это тебя и люблю. Я люблю тебя за то, что ты полная противоположность твоей сестре. Потому что у тебя есть сердце, потому что у тебя есть душа, потому что ты останавливаешься перед картиной и стоишь целый час с раскрытым ртом, потому что тебя может рассмешить слово «зонтик», потому что ты прыгаешь по лужам, потому что ты подбираешь на улице блохастую бродячую собаку и приводишь ее к себе домой, потому что ты разговариваешь со звездами и надеешься, что они тебя услышат, потому что, когда ты кого-то любишь, этот кто-то чувствует себя царем Земли. Вот за что я тебя люблю и могу найти еще триста тысяч причин. Вот, например, я люблю, как ты ешь редиску, ты начинаешь с самого конца и постепенно доходишь до листиков. Но, Жозефина, я больше не в силах терпеть, как ты унижаешь себя, как ты вечно прибедняешься, считая себя ничтожной уродиной! Мужчина должен вести по жизни богиню, а не нищенку. Ты понимаешь это?

Жозефина помотала головой. Нет. Она хотела сказать ему, что уже слишком поздно, что она всегда носила не те туфли, не то пальто, что никогда не умела ходить на высоких каблуках. Как можно надеть на голову корону, если привык валяться в крапиве?

– Тогда, во Флоренции, я почувствовала себя уродливой рядом с этой девушкой. Уродливой и грязной.

– Грязной?

– Да.

– И часто с тобой такое бывает?

Она пожала плечами. Не решилась продолжать. Не хотелось этих нервических откровений, этих детских воспоминаний со слезами на глазах, а то, правда, она как начнет плакать навзрыд – не остановишь, а она терпеть не могла плакс.

– Так часто с тобой такое бывает? – повторил он, нависнув над ней.

– Ох, да я уже привыкла!

– Скажи мне, скажи сейчас же, или я тебя обездвижу.

И он крепко обхватил ее руками.

– Ну, у меня такое впечатление, что я не стою людского внимания.

– Почему бы это?

Ей не хотелось об этом говорить. Ну, по крайней мере, не сейчас. Не буди лихо, пока оно тихо. А не то подкрадется из-за угла…

– А что, если мы спустимся позавтракать?

– Ты мне хоть когда-нибудь ответишь на этот вопрос? – настойчиво спросил Филипп.

– Когда-нибудь отвечу…

Они выпили кофе, поели bruschette  [17]и сыровяленую ветчину, яичницу-болтунью, немного pecorino  [18]. Жозефина намазала вареньем кусочек поджаренного хлеба и уронила бутерброд на свою книгу. Вскрикнув, она принялась оттирать страницу с иллюстрацией. Филипп читал журнал и вслух сообщал ей названия статей. У него зазвонил телефон, он извинился, ответил на звонок, шепнул Жозефине, что это из конторы, и отошел в сторону – поговорить.

Из окна столовой Жозефина заметила интересное освещение на Крете и направилась в сад, чтобы полюбоваться игрой лучей, радужным веером цветов, осветивших круглые бока холмов. Такие забавные эти холмы! Лысые, гладкие, складчатые. Словно головы старых каноников, склонившихся над тарелками в трапезной и бормочущих молитвы. В этом вдохновенном пейзаже Бог повсюду.

Облака развеялись, небо прояснилось, отовсюду лился неяркий тосканский свет, словно обволакивающий все вокруг, музейный и древний. Можно было вырезать отдельно каждый дом, каждую колокольню, каждый холмик с крестом и повесить на стену как картину. Красновато-оранжевый цвет крыш тонул в розовой дымке рощиц, через которую яркой зеленью прорывались живописные развалины, покрытые мхом, усеянные мелкими белыми и голубыми цветочками. Жозефина огляделась, не веря своим глазам. Зрелище ее ошеломило. Столько красоты разбросано как бы невзначай…

«Люсьен Плиссонье, папа, здесь ли ты сейчас? Мне нравится представлять тебя среди туч, как будто ты сверху протягиваешь мне руку. Мне нужно поговорить с тобой прямо сейчас».

Она подняла голову к небу. Для звезд было уже поздно, светило солнце. И обрывки белых облаков виднелись в синем небе.

Она села за стол и положила на него книгу «Мой воображаемый музей, или Шедевры итальянской живописи» Поля Вейна. Толстая книга с иллюстрациями, в которой были собраны самые прекрасные произведения художников от Джотто до Тьеполо. Пять веков сплошных чудес. Хотя книга была тяжелой, Жозефина повсюду таскала ее с собой. И в церкви, и в музеи. Отрывки из нее она зачитывала Филиппу. Он комментировал, рассказывал о технике работы маслом, о перспективе. «А ты знаешь, что перспективу изобрели здесь, в Италии? В Италии в течение пяти веков была вспышка эпидемии гениальности. И в эту же эпоху фламандские и голландские художники испытывали тот же порыв, ту же ненасытную жажду обновления, то же упоение цветом, ту же невыразимую радость творчества». Она слушала его, и в картинах появлялись тысячи тайных знаков – о, какое удовольствие ей доставляло их разгадывать. Удовольствие видеть неявное, учиться у него этому видению.