Аппендикс - Александра Петрова Страница 26

Чтобы набрать денег на первый отъезд Хадира, его семья продала двух коров, и теперь однорукий отец ходил по улицам, как слепой, опуская глаза перед теми, кому задолжал, так что Хадир вернулся, только чтобы снова уехать. За год работы в Ливии он накопил денег и снова приплыл в Италию. Зато теперь не только язык, даже руки не могли выдать его подноготную. Он называл себя палестинским беженцем, и на его пальцах не было морщин. Больше отпечатки прошлого не могли запачкать его будущее.

«Будем продвигаться в Северную Европу, – составлял план Хадир за день до того, как его увели в наручниках в сторону грохочущего ночи напролет самолетными винтами, дышащего дизелем в окна их бараков аэропорта, откуда отправлялся самолет в Ливию. – Наплюй, что почти не кормят, что в такую жару дают лишь одну литровую бутылку воды в день на двоих, терпи, придется ждать. Может быть, придется ждать очень долго, но главное – мы выжили и будем свободны».

«Кто знает, доплывет ли он в третий раз?» – смотрел Амастан вслед конвою. Медная копна волос Хадира, словно корона, поблескивала под солнцем, пока, все уменьшаясь, не стала дрожать в его глазах, превратившись в зеленоватое пятно, – впервые за долгое время, набухшие в тучах отстраненности, грянули слезы. Он задыхался, уткнувшись от стыда в тонкий, засаленный поролоновый лежак на полу. Но никто здесь не обращал внимания на нервные срывы, люди привыкли не замечать друг друга, если дело, конечно, не касалось одного обмылка, выданного на двадцать человек, желающих помыться. В лагере можно было повсюду наткнуться на тех, кто покончил с условностями общения. Если они и говорили с кем-то, то только с тенями и духами. Словно привидения, шаркая выданными резиновыми шлепанцами, переступая босыми ногами, если их не досталось, бродили они взад и вперед, проваливаясь взглядом в пустоту, молились на разных языках, пели со слезами псалмы, восхваляя Господа за спасение от погибели. Из Гамбии, Гвинеи, Сьерра-Леоне, Ганы, Либерии, плавающая в старых тазах по морям, путешествующая в набитых грузовиках и во внедорожниках через пустыню, здесь была, кажется, вся Африка, и впервые Амастан начал ощущать себя ее частью.

У меня такая проблема. Я боюсь ослепнуть. Зрение у меня стопроцентное, но я все равно думаю только об этом. Подскажите, что делать? Как с этим справиться?

«Может быть, и лучше, что он исчез так рано», – однажды поймал за серое крыло вылетевшую мысль Флорин. Прижавшись к иве, он вытирал влажные руки и лицо о кору. Он не отследил, когда же именно выдохлась его ненависть к хозяину и капралу. Теперь он был просто неприятен сам себе, но, пожалуй, у него больше не осталось воли, чтобы разбираться в собственных чувствах. Он разучился отличать соль островного моря от тамошней горьковатой речной воды и своих слез. Брел, как в полусне, и даже не в своем, а в тягучем сне, который снился кому-то другому. Сон пустыни, сон гор, сон случайно повстречавшегося амазигха, туманный mj-трип.

Мобильник Амастана зазвонил только однажды, но он не ответил. Что он мог сказать? Что он недавно закопал его труп? Номер не читался. Может, это были его родные? Днем раньше пришло СМС на непонятном языке латиницей. Этот номер был тот же, что один из записанных в мобильнике. Кто-то из его катанских соотечественников? Он брал телефон в руки, крутил его в нерешительности, пока через несколько дней в нем не закончилась подзарядка.

Лицо не высыхало, и он, как когда-то в детстве, двинул по иве кулаком, стукнулся об нее башкой, пнул, забрыкал ногами. «Эй, клопы и паучки, птицы перелетные, энергия космоса, в чем именно я провинился? Когда отошел от своего пути? Укажите мне, как вернуться на ту развилку, как перепрограммироваться с последней доошибочной точки. Слышите, прошу вас, уроды и гады, выдайте тайну, поделитесь, любимые суки-сволочи, я жить хочу, жить, а не так!»

Нет-нет, безусловно, этому марокканцу даже повезло. Он не успел понять, что не только не был свободным, но вряд ли мог им когда-либо стать. Исчез юным, влюбленным, как полубог. Ну какая еще невеста, которая ждет, в наше время? Нашлось бы терпение подождать следующего автобуса или зеленого света светофора! Разве не лучше, что парень не дотянул до разочарования?

Ива молчала, молчали тамариски и озерный камыш. Только река шептала что-то. По ней скользили утки, огари и казарки, а за дюнами стояли болота, и шум от тысячи перелетных птиц казался ветром.

Он не понимал слов реки, да и вообще иногда не понимал ни одного слова. Это был не его язык, и у него не было сил напрягаться. Он шлялся по городу, не замечая жары полновесного солнца, по нескольку раз за день протискивался туда и обратно через тесный рынок, уже не удивляясь розовой цветной капусте или желтым изнутри арбузам, брел вдоль арок стены к вокзалу и, пока еще оставались деньги, в закутке за гроши покупал бутерброд с огромной конской котлетой. Где-то забивали старых кляч, и их мясо, политое уксусом, щедро приправленное жареным луком, отдавало теплотой человечности. Иногда брал несколько помидоров у мужика, сонно застывшего рядом с овощным фургончиком, и мыл их на вокзале. Можно было бы съесть их и так, но поход на вокзал был почти делом. Какое-то время он еще придумывал себе дела, чтобы не свильнуть с тропки разума. На вокзале до закрытия кемарили сумасшедшие или больные, и с ними можно было перекинуться парой слов, хотя Флорин ограничивался просто приветствием. Это они научили его проскакивать в туалет вслед за посетителем, бросившим жетон.

Вокруг вокзала, в скверах, тоже тусовались бездомные. Многих он знал еще по тусовке, которая собиралась у питьевого фонтанчика постирать и помыться.

Вылезали узкие вонючие улочки. В открытых дверях, в сумерках тесных комнат сидели шлюхи. Иногда он останавливался послушать, как они бранятся между собой.

Худая ухоженная трансвеститка казалась королевой среди беззубых и выцветших био. Ее костлявые плечи покрывал легкий топ, мускулистая длинная рука с коралловыми ногтями плавно обмахивала точеное лицо красным веером. Как-то раз они разговорились, и она рассказала ему о черной, как ее волосы, лаве, которая, триста лет назад поднявшись на несколько метров, навсегда застыла на соседней улице. Их город потом буквально восстал из пепла. И Флорин подумал, стоит ли ему грезить о дне, когда он сможет выбраться из-под пепла, или лучше ждать, чтоб тот засыпал его совсем.

В другой раз полушепотом она поведала ему о подземных коридорах, в которых бесследно пропал не один человек.

Сутенер, каждый день обходящий комнаты, приметил его и позвал выпить по соседству.

– Тебе нравится Габриелла?

Флорин шумно сглотнул.

– Ну-ну, не смущайся, сговоримся, если не хватает, – успокоил его сутенер.

Одышка, сбивчивость бытия. Кто бы мог когда-нибудь подумать, что Флоринел, этот примерный ученик, ответственный сын, муж и отец, будет сидеть за столиком с сутенером? Он был здесь просто от усталости, из равнодушия, – хотел ответить Флорин, но потерял нить разговора. Кончились деньги, и хотелось есть. От воли, изношенной до лоскутов, пора было избавляться. В век, когда билет на самолет стоил примерно столько же, сколько ужин в пиццерии, когда каждый день стада мигрантов, развлечения ради перемещаясь из стороны в сторону, молниеносно скакали по давно не паханным полям культуры и выносились из Сикстинской капеллы, Уффици и Лувра, словно саранча в сахарной пудре на конвейере, у него не получалось добраться до места, которое было практически за углом и когда-то было его домом. Вяло он понимал, что оказался в некой точке невозврата, что выпал за горизонт событий, но уже не делал попыток сопротивления. Его прошлое (Флоринел на лошадке, Флоринел на надувном матрасе, Флоринел на коленях у отца, Флорин – юноша, отличник и упрямец, объездивший все раскопки и облазавший все архивы, Флорин в свадебном костюме) отходило все дальше. Пожалуй, оно принадлежало уже кому-то другому, и сам он себе был так же знаком, как совершенно чужой человек.