Великая легкость. Очерки культурного движения - Валерия Пустовая Страница 27

Можно с пеной у рта оспаривать громкие заявления Данилкина вроде тех, что «космос – это главный в истории проект человечества», а полет Гагарина – прямое доказательство «способности русского народа приближаться к Божьему замыслу». Но можно ли, вслед за автором, не уважать тот факт, что Гагарин стал «идеальным продуктом советской образовательной системы»: такой, где дефицит «компенсировался государственной поддержкой», а «суровость условий» – «коллективизимом», где государство считало рентабельным содержать сеть аэроклубов по всей стране, а «взамен получало корпус летчиков-истребителей»? Данилкин колет глаза чиновникам, которым досталась не нищая, послевоенная эпоха, а время, «когда нефть стоит 100 долларов за баррель»: почему они, в отличие от исторических предшественников, намерены отказать студентам в материальной помощи? И насмехается над медийными побрякушками современников: мол, Гагарин на обложку журнала «Тайм» сумел попасть из люберецкого лицея.

«Самый пошлый из всех возможных», – аттестует Данилкин «образ будущего», который предлагает капитализм. Потому что, мол, в этом будущем не предусмотрен риск во имя мечты. Мораль «Юрия Гагарина» сродни духу юношеского приключенческого романа. Разжевывая обстоятельства попадания Гагарина «в капсулу на верхушке гигантской ракеты», Данилкин выдвигает один за другим аргументы против современного «цинизма» и рассчитывает зазвать читателя повыше ресторанов и рейтингов в социальной сети.

Казалось бы, ближайшими литературными соратниками Данилкина должны быть названы Всеволод Бенигсен, высмеявший диссидентскую психологию, и Олег Лукошин, спроектировавший гипсовую модель фантастически сохранившегося Союза. Но оба отражения кривые – и в стилистическом, и в идейном смысле.

После вдохновенной биографии «Юрий Гагарин», автор которой так убежден в высшей социальной и моральной значимости своего героя, советская утопия без космического проекта кажется нелепостью. В «Коммунизме» Лукошина имя Гагарина мелькает однажды – и в разговоре не о космосе, а о диктатуре.

В лице Лукошина Данилкин обрел карикатурного двойника. Формально-то они возделывают одно поле: стоило Данилкину в конце своего биографического труда предположить, что Гагарин, если бы не погиб, развился бы в перспективного государственного лидера и не позволил развалить Советский Союз, и на тебе – Лукошин публикует роман о том, как, словами Данилкина, «СССР мог бы пройти историческую развилку». У Данилкина год развилки 85-й, у Лукошина 86-й. Образ Гагарина-диктатора, между делом нарисованный в «Коммунизме», довершает их идейное сходство.

Фантастический «Коммунизм» Олега Лукошина – по виду роман, а по сути остов романа. Автор набросал довольно логичную и увлекательную историю, но паузы между перипетиями заполнил чем придется. Вся первая часть оказывается преамбулой к утопии, настолько растянутой, что дочитать ее до конца может только фанатик-коммунист или литературный критик.

Самый интересный момент здесь, конечно, эмиграция героя в параллельную реальность, где Советский Союз не развалился, а, наоборот, в полном соответствии намерениям первых большевиков захватил мировое господство. Любопытно не только представление автора о Союзе будущего, но и психологическая ловушка, в которую угодил герой по ту сторону зеркала: всю молодость боровшийся с капитализмом, он надеется наконец мирно зажить в стране своей мечты, но оказывается втянут в новый революционный заговор – теперь уже против коммунистического строя.

Роман Лукошина как будто последовательно исполняет «заказ» критика Данилкина на государственнический идеализм. Но эмиграция героя в параллельный мир куда созвучнее лозунгу нового «застоя»: «Пора валить!» – и эскапизму потребителя, нежели декабрьской волне политического вдохновения. Цель его – прорваться не к истории, а к сытости и покою, зажить обеспеченным обывателем; особенно зло досадует герой на бывших единомышленников-революционеров, которые не дают ему счастливо замереть в советской постистории. Вынужденный ими к действию, герой сражается за свою коммунистическую утопию и совершает головокружительный карьерный взлет: от истеричного налетчика, отстреливавшего инкассаторов, до диктатора в параллельном Союзе, повесившего прямо на Красной площади партийцев-отступников.

«Коммунизм» – не роман идей. Диспуту герой предпочитает бой на уничтожение, в пылу довольно грубо сработанных деклараций он то и дело противоречит сам себе, и это явно входит в планы автора, работающего на границе пафоса и пародии.

Нельзя назвать его и полноценной фантастикой. Потому что опостылевшие герою реалии будущей России, равно как детали советского зазеркалья, прописаны скудно, без фантазии: ну что это для утопии – на машинах солнечные батареи, в кино квас и чак-чак, а вокруг «необычные, красивые и величественные здания»?.. Это и не манифест – ни коммунизма, ни какой иной идеологии: в романе много лозунгов – но нет смысла, герой ведет себя одновременно как советский бюргер и маньяк-неврастеник, контрдоводы его оппонентов туманны, и даже обстоятельства крушения диктатуры автор придумать поленился.

Впрочем, чем не месседж: за коммунизм порву?

Наконец, это и не литература. У Лукошина нет выраженного стиля, а порой он просто косноязычен. Юмористическая колонка для редакторов: «Костиков усиленно кивал на мои слова головой», «Вид одного лишь коридора вызвал во мне легкое головокружение. Пожалуй, его метража хватило бы, чтобы переплюнуть площадь всей нашей квартиры в параллельном измерении. В обе стороны расходились комнаты – я шел и угадывал, что из них представляет собой каждая».

«Книжка действительно совершенно бездарная», – отзывается о романе Всеволода Бенигсена «ВИТЧ» критик Анна Наринская в дискуссии, цитированной выше. Она права не совсем. Бенигсену нельзя отказать в умении рассказывать долгие анекдоты. Но стоит курьезу перерасти в роман идей, повествование рассыпается.

Анекдотическая история о диссидентах, привязавшихся к закрытому городу Привольск-218, куда их обманом поселила советская власть, грешит тем же, чем и схематичный синопсис Лукошина: интрига крепкая, читается с увлечением, смысла – ни на грош. В современном романе-разоблачении о диссидентах, к тому же третьего – пятого звена, нет нужды – ни исторической, ни литературной. Тем более что Бенигсен на примере диссидентов разбирается вовсе не с идеей государства и свободы, а – вдруг – с культурой и творчеством. Бенигсен призывает сменить борьбу с режимом на творческое горение, но жалкие тени, которых автор воскрешает для картонной жизни в своем закрытом театрике, виноваты перед ним без вины: автор намеренно создал их обделенными талантом – что же удивляется их творческой вялости?

Да и сам Бенигсен пытается нас пронять довольно беспомощными приемами: трижды на протяжении романа приводит программный стишок «Серость хочет быть серостью – она создает мир серее себя…», грузит избыточно демоническими обстоятельствами жизни антагониста, в качестве аргументов против современности использует избитые образы – клуб самоубийц, семья манекенов.

Если же разобраться до конца в мотивации героя, станет ясно, что смысл романа зарыт не в советской эпохе, и анекдот про диссидентов от него только отвлекает. Роман Бенигсена – о современнике, не нашедшем себя и потому хватающемся за подвернувшуюся идею написать книгу о привольских узниках. В этом контексте увлеченность Бенигсена идеей творчества выглядит духовным аналогом закрытого диссидентского городка. А его аполитичный пафос – идеологией общества, выброшенного из истории.