Аппендикс - Александра Петрова Страница 28

Что касается этого последнего государства, то у него, как я уже упомянула, не было видимых и четких границ, и, концентрируясь на периферии, днем оно капельно смещалось к центру и почти полностью захватывало его ночью.

Уже начиная с десяти вечера, паралелльно улицам с вынесенными столиками и пирующими за ними компаниями шумных аборигенов, в противоположную от центра сторону грузно шел общественный транспорт, заполненный почти не видимыми днем существами. Они суетились на кухнях ресторанов, мыли туалеты, приставали с просьбой купить то носки, то светящиеся вечером неоновым светом летающие диски или силиконовые мордочки с трухой внутри, меняющие выражение под нажатием пальцев. В надежде получить монету, на центральных улицах и в ресторанах они настырно всовывали в проходящих женщин розы, по слухам, подобранные после многочисленных ежедневных похорон, что, конечно, не соответствовало действительности, но не отменяло совершенно жалкого вида этих пахнущих пустотой цветов. Стоило лишь упасть первой капле дождя, они, как скороспелые грибочки, в любое время суток вырастали из ниоткуда с зонтиками в руках. За считаные секунды, завидев финансовую полицию, они делали тюки из простыней, на которых до этого красовались сумки-реплики «луивитон» с «гусями», и удирали с ними, маяча в переулках белыми горбами. Конечно, не они их подделывали и не они организовывали лавочку, они просто стояли, словно черномраморные столпы, погружаясь в мечты: авось что-нибудь да перепадет на ужин благодаря желающим сэкономить дамочкам.

На улицах от яилатцев отмахивались, как от мух, в ресторанах туристы нахваливали их итальянскую кухню, в бутиках примеривали сшитую ими под грохот машинок в каком-нибудь пригородном бункере одежку. «Что ж итальянцы никак не могут справиться с этой заразой? – сетовали порой мои компатриоты. – Почему их не залавливает полиция или не мочат хулиганы? Наверное, это мафия, которая платит местным органам? – Европа слишком мягка, позволяя им безнаказанно портить вид».

Кстати, те, кто не нашел арендаторов своего тела, и те, кто не имел или жалел евро на питье кофе ради посещения тубза, портили своей неизысканностью, своим унылым видом не только пейзаж и настроение граждан, но, ошиваясь у метро и под портиками, нещадно изгаживали и воздух, испражняясь порой прямо на улице. Нищеброды и засранцы, они не понимали, что у нас в Зап. Европах было не принято, как у них, писать итэдэ прям в общественных местах.

Тускло освещенные изнутри автобусов и электричек, проплывали грубые маски их лиц, в которых без улыбок вымученной услужливости трудно было узнать дневных рабов. Может быть, все их силы в этот момент устремлялись туда, где они когда-то произнесли свое первое слово, где когда-то (и, возможно, все еще) были любимы, где все слова им были понятны. А может быть, кто-то, обжигаясь об унижения прошедшего дня, в мечтах сладострастно мочил своих хозяев, входя в ментальное пламя священной мести, и этот огонь перекидывался на соседа, а потом – на другого, пока не охватывал всех. Словно китайские фонарики, летели над городом горящие шкатулки, и в преходящее тепло молчаливого взаимопонимания входили из темноты все новые подолгу зябнущие и топчущиеся на остановках фигуры.

Те, которые ехали домой около десяти вечера, могли иметь документы, а те, что за полночь, – чаще были нелегалами.

Около трех утра, когда, повизгивая на резких тормозах, новенькие, подаренные к совершеннолетию машины набухавшихся подростков возвращались в Париоли, Прати и виллы Ольджаты, в автобусы-совы опять набивалась темная масса подпольных, чтобы под утро после бесконечных рабочих часов незаметно вползти в свои многоспальные норы.

Так итальянская экономика возвращалась по домам. Тише воды, ниже травы.

Белые рубашки матросов надувались ветром, как паруса. Женщины не знали, за что хвататься – за юбки, за шляпы, за распадающиеся прически? Море бесновалось, пляж пустовал, чайки орали отвратительными голосами. Горы были сизыми, будто бы с утра уже наступил вечер. Где-то вполсилы играла музыка, но сегодня никто не танцевал. Хотелось мчаться к гребням, что вздымались и плевали во все стороны, но Надя вцепилась мне в руку. Как всегда, мы зашли в магазин, где в сумрачном вестибюле с высоким сводчатым потолком и синей мозаикой шарик от пинг-понга вертелся и высоко подскакивал на струе фонтана. Это было одно из чудес, на которые можно было смотреть часами, но сегодня мне было не до него: как и все, я ждала шторма.

Солнце так и не появилось. От холода мои ногти посинели, а руки покрылись гусиной кожей. Надя дала мне свою кофту, и я завернулась в нее, как в тулуп.

Бредя с потяжелевшими сумками к нашему общежитию, в конце аллеи на поляне у бананового дерева мы заметили пестро и очень красиво одетых людей. Женщины были в юбках до земли, мужчины в ярких жилетах поверх расшитых рубах. Но что самое удивительное, среди них был настоящий медвежонок!

Я потянула Надю за руку со всей силы, и на этот раз она послушно пошла за мной.

Вокруг людей лежали тюки и торбы, решета и сита разной величины. Девочка чуть постарше меня, в синем длинном платье и штанах, увидев нас, стала делать шпагат, а потом колесо и сальто. Выворачиваясь наизнанку, платье закрывало ее лицо и раздувалось ветром, из шаровар видны были только худые смуглые щиколотки и ступни. Всякий раз, заканчивая одну фигуру, она поднималась и смотрела на меня в упор с каким-то вызовом.

Женщина в малахитовой юбке и оранжевой блузке, с черно-смоляными волосами, улыбаясь, обнажила ярко-белые и золотые зубы, подошла к дереву и отвязала медвежонка. Он встал на две лапы и проковылял взад-вперед. Женщина потрепала его за толстую короткую шею и оскалилась на Надю золотом:

– Положи зэркальц на рука, не бойся.

Надя достала из маленькой сумочки зеркало и положила себе на ладонь.

– Ты добрая, хорошая, а эта дэвочка не твоя, – читала женщина по руке, пряча зеркальце в своем кармане, – она ничья. Циркачка ты, актриса, но теперь ты одна в высокая башня.

Тяжелое, почти черное небо давило все сильней, ветер рвал одежду и клонил ветви деревьев к земле.

Что значит, что я «ничья девочка»? И разве Надя сидит в башне, а не живет со мной? Я впилась ногтями в ладони, и слезы с трудом отступили. Надя стояла растерянная.

– Позолоти ручка, сестра, – как будто встряхнула ее женщина, – сколько можешь, дай, нельзя без дэньги гадать.

Надя снова открыла сумочку и вытащила оттуда монету.

– Есть у тебя милый человек, он любит тебя, и мертвец тоже, но он добрый, ты здесь, на земле, другого любишь, вы старые, жалей его, а жить будешь долго.

Ком разрастался у меня в горле. Я не знала, что у Нади есть такая сестра. Но почему они только сейчас встретились? Почему она такая бедная, что просит у нас денег? Зачем мертвец ждет Надю?

Надя встряхнула головой, отмахиваясь от всех этих слов, и рассмеялась.

Я тоже вслед за ней, подрагивая губами, растянула щеки с усилием «ну просто невероятно вежливой малютки». Мне казалось, что, если я буду улыбаться, они мне не сделают ничего плохого.