Аппендикс - Александра Петрова Страница 29

Молодая женщина в шапочке и с длинными черными косами, все это время кормившая ребенка грудью, которая выглядывала из-под бирюзовой кофты, посмотрела мне в глаза, и мне показалось, что я оказалась в жарком шоколадном море.

Девочка продолжала выделываться передо мной.

Один мужчина, в белой рубахе и красной длинной куртке поверх, стал что-то напевать, другие подхватили. Песня была протяжная, грозная, похожая на подступающий гром, который никак не мог грянуть с самого утра. Но вдруг ритм ее сменился. Люди начали приплясывать и выкрикивать: «Оп-оп!», и звонкий голос Нади тоже оказался в этом хоре.

Двое мужчин, один с усами, а другой с усами и короткой бородой, заиграли на дудках с широким раструбом. Третий подхватил скрипкой, четвертый загремел бубном.

Девочка сошла с коврика и взяла меня за руки. Отклонившись в противоположные стороны, все быстрей и быстрей под свист и грохот мы помчались по кругу.

В вихре мне казалось, что и медвежонок переступал с одной лапы на другую, как вдруг девочка разжала руки. Снарядом я полетела в толпу и почти сразу, с еще закрытыми глазами, затылком почувствовала мягкое тепло. Вверху смеялись рот и ноздри женщины с черными глазами, которые теперь были прямо напротив моих. Ее длиные косы щекотнули мне щеку. Ткань ярко-гранатовой юбки была твердой и шершавой. Прямо надо мной лежал на руках малютка, впившийся ртом в грудь. Я выбралась и прижалась к Наде, которая тем временем подбежала мне на помощь. Девочка продолжала прыгать, словно шальная, и то и дело посматривать на меня. На всякий случай мы отошли от нее подальше. Я пыталась больше на нее не смотреть, но ее фигурка приковывала взгляд, словно шарик от пинг-понга. Тогда я закрыла глаза и услышала, как, проходя через меня, зазвенел, падая с высоты, то студеный, то теплый голос Нади. Это был какой-то вальсирующий и жуткий мотив, и я тихонько повторяла за ней загадочное: Стриде ла вампа [21].

Допев, Надя поклонилась, как в театре. Мой пульс все еще несся, опережая заданный ритм. Все хлопали. Мужчины подошли целовать ей руки, а женщины опять клянчили денег и пытались продать нам деревянное сито и какой-то черный порошок с металлическими блестками, которым они мазали себе глаза. Девочка снова стала вести себя как чужая. Мы попрощались и двинулись в обратный путь.

Но когда нужно было повернуть, на том пункте, на котором вся эта картина, фантастическая и дикая, исчезла бы навсегда, я вырвала руку и побежала обратно. Если я была «ничья», мне совсем необязательно было идти вместе с Надей.

Надя догнала меня очень быстро. Из сумки, которую она поставила на землю, выглядывала белая алюминиевая крышка от молока и зеленый лук, и мне стало немного жаль себя, что я больше не смогу есть Надины супы и каши. Пытаясь меня обнять, она сильно наклонилась, и откуда-то из ее недр выскочила бежевая коробочка. Та самая, что Надя пристегивала всегда с внутренней стороны одежды.

Теперь, когда она валялась на дороге, я заметила, что от нее отходил провод с кнопкой на конце. Надя стремительно, по-воробьиному склюнула ее рукой. Вставив кнопку в ухо, она несколько раз щелкнула пальцами у себя перед лицом. Потом окинула пустым взглядом небо, деревья, убегающее куда-то поле, взяла меня резко за запястье (кисть я хорошенько сжала в кулак), вытащила кнопку, убрала коробочку в сумку, и мы снова двинулись. Я тихо всхлипывала, а Надя, с лицом цвета гравия, с резкой складкой между темных бровей, молчала. Во всей этой кутерьме она оцарапала себе локоть о какой-то куст и сейчас, подтягивая вверх руку с сумками и одновременно приседая, чтоб меня не выпустить, прижимала к ранке батистовый платочек с вышивкой крупной незабудки и маленьких ромашек по углам, доставая его из щели между своей ладонью и моим запястьем.

– Надя, прости, пожалуйста, – сказала я тихо. – Я больше так не буду, ты просто меня мало ласкаешь, я хочу к маме, домой. Почему они сказали, что я ничья? Чья я? Я чья? Я ведь чья?

Надина блузка трепалась порывами ветра, волосы выбились из узла и падали на плечо. Одна шпилька высунула горбик, который вдруг полыхнул золотом. Небо разорвалось пополам беснующейся молнией. Деревья гудели, и, наконец, грянул гром. Весь мир орал и гудел, а Надя молчала.

Тогда я снова вырвалась, забежала вперед, расставив руки в стороны и запрещая ей идти дальше, закричала вверх на всю вселенную так, что мой крик, наверное, донесся и до этих странных людей, и до моря, и еще с утра спрятавшиеся чайки ответили ему раскатистым воем: «Надя-я-я-я-я!»

Надя остановилась и ответила мне очень спокойно и четко, будто заводная игрушка:

– Детка, я ничего не слышу. Сейчас придем домой и все поправим.

Привет, ребята, я был в Дублине много лет назад, но не исключаю, что скоро вернусь, потому что в Италии нет работы…

– Итальянец?

– Никто не идеален, господин инспектор.

– Тебе далеко ехать?

От шумно пульсирующей, начинающейся за фонтаном Наяд искусственной артерии Национальной улицы отходили перпендикуляры с названиями главных городов всех регионов. Эту обширную, плохо зажившую рану нанесли городу чужие, пьемонтские люди. В спешке они заставили ее модными фасадами, вдули просветительский, казенный дух больших магазинов и офисов конца девятнадцатого столетия в застрявший в вечности город, и вот он уже неуклюже дотягивался до идеи секулярной европейской столицы. Однако стоило внедриться вправо или влево, как истинный Urbs возвращался, словно выплывший ныряльщик или, точнее, ныряльщица.

– Ну что? Так тебе куда? – повторила я, напрягая связки из-за грохота машин.

– А тебе? – скорее угадала, чем услышала я ответ и поняла, что так просто от него не отделаться.

И все же не каждый день мне встречались подобные собеседники.

Собеседник, впрочем, уже успел оправиться от мысли о нашем возможном расставании, просто-напросто отбросив ее.

Для нормальной беседы, если подходить к ней по-хорошему, по-русски, необходимо было бы снова присесть, но по-итальянски это было совсем не обязательно. В их conversare главным было «con» – «с», чтобы «вместе» с кем-то вертеться в одном и том же месте. Мой приятель был румыном, и, скорее всего, ему тоже можно было не садиться, но, затянув меня в очередной бар, он предложил кутнуть, заказав кофе не у барной стойки, а аж за столиком и после этого, наконец, разбежаться. Или разойтись, расползтись, разлететься. Мы пока не знали, как там получится. Это двойное копание в генетике слов превращало меня в аритмичного астигматика, хотя изо всех сил я стремилась к ясности. Чтобы на время усмирить хаос, нужно заговорить его, рассуждала я, простой и доступной речью. Однако все равно там, где для других была прямая тропа или долина, я видела бугорки или ямы. У Флорина наверняка была та же глазная болезнь, вот почему, возможно, мы так быстро и прихромались друг к другу.