Лев Африканский - Амин Маалуф Страница 29

Вскоре стало известно, что, не выдержав пыток, скончался Хамед. Он держался до последнего, напоминая мучителям о подписанном католическими королями соглашении. Когда весть о его кончине разнеслась по городу, был брошен клич к восстанию.

Из всех знатных людей Альбайсина Хамед был единственным, кто не тронулся с места, и не потому, что собирался перейти в стан врага, а потому, что намеревался продолжить миссию, которой посвятил свою жизнь: вызволять мусульман из плена. Уважение к его благородной деятельности и возрасту вкупе со всей накопившейся злостью заставили мусульман без колебаний выйти на улицы и возвести баррикады. Часть гарнизона, чиновников и католических священников была вырезана. Поднялось восстание.

Разумеется, горожане были не в состоянии противостоять оккупационным войскам. Вооруженные несколькими арбалетами, шпагами и штыками, а также дубинками, они преградили кастильским войскам вход в Альбайсин и пытались сплотиться для священной войны. Но после двух дней боев восстание было подавлено. И началась резня. Власти распространили слух, что все мусульмане, принимавшие участие в мятеже, подлежат истреблению, и коварно добавили, что шанс уцелеть есть лишь у тех, кто примет христианство. Гранадцы целыми улицами повалили креститься. В некоторых селениях Альпухарры крестьяне заупрямились, им удалось продержаться несколько недель; вроде бы даже убили синьора Кордовы, руководившего экспедицией против них. Но все же и там сопротивление не имело шансов на успех. Сельским жителям пришлось вступить в переговоры, в результате которых нескольким сотням семей было позволено уехать и обосноваться в Фесе; кто-то укрылся в горах, заявив, что никому не отыскать их, остальные крестились. Никто более не смел произнести «Аллах акбар» на андалузской земле, где восемь веков муэдзины созывали правоверных на молитву. Никто не имел права читать Коран над телом усопшего отца. Во всяком случае, на людях, поскольку втайне силой обращенные в чуждую религию люди отказывались отрекаться от своей.

Душераздирающие послания были отправлены в Фес. «Братья, — говорилось в одном из них, — ежели после падения Гранады мы уклонились от нашего долга переселиться на чужбину, это проистекало единственно из нехватки средств, ибо мы являемся самыми неимущими и бесправными из андалузцев. Теперь мы вынуждены согласиться с крещением, дабы спасти наших жен и детей, но мы страшимся навлечь на себя гнев Всевышнего в день Страшного Суда и отведать мук Геенны. И потому умоляем вас, наши переселившиеся братья, помочь нам советом. Порасспросите докторов Права, что нам делать, ибо страх наш беспределен».

Преисполнившись жалости, фесские гранадцы в тот год много раз собирались вместе, иногда даже в доме Кхали. Тут можно было встретить и знатных людей, и улемов, искушенных в делах веры. Иные пришли издалека, желая поделиться итогом своих размышлений.

Помню, я увидел однажды муфтия из Орана, мужчину лет сорока в тюрбане под стать тюрбану Астагфируллаха, но как-то менее угрожающе сидевшем на его голове. Сдержанный более обычного, дядя вышел ему навстречу. На протяжении всего собрания присутствующие ограничивались лишь вопросами, не смея вступать с муфтием в спор или подвергать сомнению его ответы. И в самом деле возникшие затруднения требовали прекрасного владения знаниями в области веры и традиций, а также немалой смелости в толковании вопросов веры: согласиться с тем, чтобы сотни миллионов мусульман отреклись от заветов Пророка, было немыслимо, но и требовать от населения целой страны погибели на кострах Инквизиции было чудовищно.

До сих пор памятны мне слова, взволнованные и безмятежные одновременно, которыми начал свою речь муфтий:

— Братья, мы здесь, хвала Богу, в стране ислама, мы гордо несем свою веру, как венец. Будем остерегаться удручать тех, кто несет свою веру так, словно это горящий уголь. — И далее: — Когда станете отвечать им, будьте осторожны и взвешены в своем послании. Помните, вашим письмом смогут разжечь их костер. Не осуждайте их за крещение, лишь призовите остаться, несмотря ни на что, верными исламу и воспитать в нем своих сынов. Но не ранее чем ребенок созреет и сможет хранить секрет, дабы неосторожным словом не выдать веры своих родителей и не явиться причиной их гибели.

А что делать, если их станут принуждать пить вино или есть свинину, дабы удостовериться, что они более не мусульмане?

— Если их принудят, не следует отказываться, но протестовать в сердце своем, — последовал ответ муфтия.

— А если их станут принуждать оскорблять Пророка, да храни его Господь!

— Пусть подчинятся, но внутри себя рекут иное.

Людям, не смогшим переселиться и переживающим худшую из пыток, муфтий дал имя Гхураба — чужеземцы, соотносясь в этом со словами Пророка: «Ислам был чужеземным, таковым и останется. Рай — для чужеземцев».

* * *

Дабы призвать мусульман всех стран к спасению несчастных, гранадская община Феса приняла решение направить посланцев к главным владыкам исламского мира: турецкому султану, новому Софи [25]Персии, султану Египта и некоторым другим. Учитывая положение Кхали, ему было поручено составить официальные письма по всей форме, а также лично сопровождать самое важное их них — к владыке Константинополя. Как только дядя был поставлен в известность о возложенной на него миссии, он нанес визит султану Феса и Боабдилю и получил от них рекомендательные письма и верительные грамоты.

Всякий раз вспоминая об этом, я и по сей день чувствую теснение в груди, хотя каких только стран и местностей не повидал я на своем веку. Я всегда мечтал о Константинополе, и, узнав, что Кхали туда собирается, потерял покой. Я все прикидывал про себя, есть ли хоть какая-то надежда в мои лета — мне было десять — совершить такое путешествие. Не строя иллюзий, я открылся дяде. Каково же было мое удивление, когда он кинулся ко мне с распростертыми объятиями:

— Можно ли вообразить лучшего спутника?

Несмотря на легкую иронию, сквозившую в его голосе, было видно, как он рад. Оставалось уломать отца.

В этот год Мохаммед часто бывал за пределами города, подыскивая участок земли для найма, чтобы удалиться от городской суеты, сплетен и осуждающих глаз. Долгих две недели дожидался я его возвращения, без конца расспрашивая о нем Варду и Мариам. Они ничего не знали и, как и я, ждали его возвращения.

Когда наконец он объявился, я бросился к нему и стал так горячо его упрашивать, что он несколько раз просил начать с начала. Увы! Ответ его был отрицательным и обсуждению не подлежал. Лучше бы я дождался, когда Кхали сам попросит его об этом, представив поездку в каком-то ином свете. Он наверняка мог бы красноречиво расписать преимущества предстоящего путешествия по морю. Может, Мохаммед согласился бы, чтобы не перечить дяде, с которым только что помирился. Мне он мог отказать, но не дяде. Отец расписал мне опасности, связанные с путешествием, назвал людей, сгинувших вдали от дома, напомнил о школе, занятия в которой пришлось бы временно прервать. И все же, думается, истинной причиной его отказа было то, что он не мог не чувствовать, как близки мы с дядей и вообще с материнской родней, и боялся, что полностью утратит влияние на меня. Не в силах привести никаких аргументов, я принялся умолять его переговорить с Кхали, но он отказался даже встречаться с ним по этому поводу.