Лев Африканский - Амин Маалуф Страница 30

Целую неделю я каждое утро просыпался с красными от слез глазами. Чтобы как-то утешить меня, Кхали поклялся мне, что возьмет меня в следующее свое путешествие, — и сдержал слово.

Настал день отъезда. Кхали должен был присоединиться к торговому каравану, отправлявшемуся в Оран, а затем уже сесть на судно. С рассвета в наш дом потянулись бывшие гранадцы: пожелать доброго пути и дать кто сколько может на нужды благого дела. Я забился в угол, тяжело переживая свою незадачу, как вдруг какой-то старик с хитрыми глазками подсел ко мне. Это был не кто иной, как Хамза-брадобрей, сделавший мне обрезание. Он спросил, как поживает мой отец, посетовал на смерть «вызволителя», с которым познакомился у нас в гостях в Альбайсине, а после поинтересовался, как продвигается учеба, какую суру я запоминаю в данный момент и даже стал наизусть читать ее. Мне доставляло удовольствие общаться с ним, я и не заметил, как прошел час. Он поведал мне, что в результате переезда лишился почти всех своих сбережений, но что еще в состоянии — хвала Богу — содержать своих жен. На новом месте он все начал сызнова, но обрезанием больше не занимается, поскольку для этого требуется очень твердая рука. Для своего дела он арендовал место в бане.

И вдруг я увидел, как в его глазах зародилась некая мысль.

— А ты не хотел бы помогать мне в свободное от школы время?

Я согласился без колебаний.

— Буду платить тебе по драхме в неделю.

Я поспешил сказать, что у меня есть друг и я бы хотел, чтобы он приходил со мной. Хамза не усмотрел в этом ничего предосудительного. К тому же бане требовались рабочие руки. Он положил Харуну такое же жалованье.

Когда несколько минут спустя Кхали подошел попрощаться со мной, он с удивлением увидел, что глаза мои высохли, а сам я улыбаюсь. Я пояснил ему, что буду работать и получать драхму в неделю. Он пожелал мне удачи в моих делах, я ему — в его.

— Стоит мне только подумать, чем моются все эти люди!

До меня не сразу дошло, что имеет в виду Харун. А когда я наконец понял, мы оба расхохотались. Он был прав, ведь бани в Фесе топили навозом.

Как-то раз хозяин бани послал нас объехать на ослах все конюшни нашего квартала и скупить навоз, за что пообещал заплатить несколько драхм. Собрав навоз, мы вывезли его за город, в указанное место. Там нас ждал человек, который принял наш груз; в его обязанность входило разложить ценное сырье на просушку, на что уходит один летний или три зимних месяца. В обратный путь мы захватили воз твердого, как дерево, и готового к употреблению топлива. Именно такой использовался в банях. Можно себе представить, какой запах исходил от нас с Харуном и как мы были перепачканы.

Скинув с себя одежду, мы побежали мыться. Все это нас очень забавляло, и у каждого встречного знакомого мы интересовались, не кажется ли ему, что сегодня какая-то особенная вода.

Для всех горожан баня была самым приятным местом времяпрепровождения. Раздевшись и оставив одежду в кабинках у входа, они проходили нагишом в банное отделение, где оживленно общались. Кто и о чем тут только ни разговаривал: школьники — о своих учителях и проделках, забывая добавить, какое понесли за них наказание, юноши — о женщинах, пеняя один другому за любовные томления и хвастая своими подвигами, взрослые, более сдержанные в этом отношении, обменивались опытом поддержания себя в хорошей физической форме — неистощимая тема и золотое дно для шарлатанов всех мастей. Шла речь и о деньгах, и о религии, и о политике — громче или тише в зависимости от взглядов говорившего.

Приятели собирались в бане, чтобы вместе перекусить. Кое-кто приходил со своей едой, другие просили помощника банщика сбегать за покупками на ближайший рынок. Но к еде приступали не сразу. Сперва проходили в теплое отделение, где служители натирали посетителей маслом и мазями и мыли. Затем немного отдыхали, лежа на войлочной подстилке, положив голову на деревянный валик, также покрытый войлоком, после чего отправлялись в парную. Затем снова отдых, банное отделение и уж только потом трапеза у фонтана в холодном отделении, где можно поесть, поболтать, посмеяться и даже попеть.

Большинство из них все это время оставались голыми, за исключением важных персон, не позволявших себе показываться в чем мать родила, — те оставляли на бедрах полотенце, с которым расставались в специальных, предназначенных им помещениях, содержащихся в исключительной чистоте. Там к ним присоединялись их друзья, там им делали массаж и там же им оказывал услуги цирюльник.

Некоторые бани обслуживали лишь женщин, но большинство предназначались как тем, так и другим. Только часы посещения устанавливались разные. В той бане, куда меня наняли, мужчинам было отведено утро с трех часов утра до двух часов дня. В остальное время прислуживали негритянки. Они натягивали поперек двери веревку, что означало: мужчинам вход воспрещен. Если кому-то было необходимо срочно передать что-то жене, это делалось через служительницу.

Всякий раз, уступая место негритянкам, видя натянутую веревку и спешащих в баню женщин, мы с Харуном задумывались, что могло происходить там в наше отсутствие. Первое время мы пытались убедить себя, что ничего особенного, то же самое, что происходит и при нас, когда моются мужчины: тот же массаж, те же натирания, болтовня, общие трапезы, все вплоть до полотенец для знатных дам. И все же, стоя напротив входной двери во второй половине дня, мы видели не только большое количество торговок с кошелками, но и множество иного народа, разжигавшего наше любопытство: гадалок, врачевательниц и даже ворожей. Правда ли, что они готовили снадобья и зелья, наводили порчу на мужчин, протыкая восковые фигурки волшебными иглами? Сказать, что мы были заинтригованы, — значит ничего не сказать. Это превратилось для нас в наваждение. Но не только. Нам как будто был брошен вызов.

— Завтра будь что будет, я туда проникну. Ты со мной? — заявил однажды Харун.

Я внимательно вгляделся в него: он не шутил.

— Пойдешь со мной? — еще раз спросил он.

Мне потребовалось немало мужества, чтобы отказаться.

— Тем лучше. Пойду один. Будь здесь в начале второй половины дня, вот на этом самом месте.

На следующий день шел дождь, было сумрачно. Я явился на указанное место, откуда хорошо просматривался вход в баню, да и сам я был на виду. С утра мы с Харуном еще не виделись, и я все думал, там ли он уже, смог ли войти, и боялся, как бы его оттуда не вышибли. Еще я боялся увидеть, как за ним гонится десятка два женщин и был готов уносить ноги с ним заодно. Единственное, в чем я не сомневался, так это в том, что Проныра не отказался от своей безумной затеи. Время от времени я поглядывал на небо, в ту его часть, куда постепенно клонилось солнце. Мне не терпелось увидеть друга.

У дверей бани все было как обычно. Одни женщины входили, другие выходили, одни были целиком закутаны в черное и белое покрывала, у других были закрыты только голова и низ лица. С ними были и девочки, и даже совсем маленькие мальчики. В какой-то момент в мою сторону направилась толстуха; дойдя до меня, она остановилась, оглядела меня с ног до головы и пошла прочь, бормоча что-то себе под нос. Видимо, моя манера держаться — я был словно в засаде — показалась ей подозрительной. Прошло еще несколько томительно-долгих минут, прежде чем другая женщина, более изящная, целиком скрытая под покрывалом, также направилась в мою сторону. Она тоже остановилась, и только я собрался дать деру, произнесла голосом Харуна: