Ночные рассказы - Питер Хег Страница 3

Чуть позже Дэвид вышел в сад, чтобы немного побыть в одиночестве. Ему казалось, что тропики смеются ему в лицо, словно молодая негритянка, незнакомые, притягивающие звуки и запахи кружились вокруг, из открытых дверей доносились звуки граммофона, это были вальсы Штрауса, в доме танцевали, залитый светом дворец губернатора своими белыми колоннами напоминал греческий храм, а над крышей поднималось созвездие Весов — огромный небесный квадрат. «Может быть, — подумал Дэвид, — это знак, призыв не останавливаться и идти дальше, чем удалось Галуа».

На следующий день после полудня, когда должно было состояться официальное открытие движения по железной дороге и первый в истории поезд должен был отправиться из Кабинды в Катангу, когда приподнятое настроение вчерашнего дня подогревалось теперь ожиданием путешествия, когда заиграл военный оркестр, когда король уже пожал отъезжающим руки, когда мысли всех присутствующих единодушно устремились вслед за железнодорожной колеёй к синеющим на горизонте горам, на перроне, не замеченное никем, кроме нескольких слуг и стюардов, на границе между тенью навеса и палящим солнцем, возникло минутное замешательство. Предыдущим вечером министр по делам колоний — вдохновлённый всеобщим воодушевлением и известием о поражении мятежников — заявил, что он также хотел бы принять участие в поездке. За ужином его жена поведала Дэвиду, что всякий раз, получая новое назначение, её супруг прибавляет по два фунта в весе, и, когда его грузная фигура не без труда поднялась в салон-вагон, в котором должны были ехать приглашённые, сразу же стало ясно, что для всех места в вагоне уже не хватит.

Паровоз с шипением выпустил пар, и из возникшего над перроном облака четверо оставшихся пассажиров вынырнули навстречу друг другу, как будто выросли из-под земли. Пока возле них кто-то принимал меры, чтобы к поезду прицепили ещё один вагон, они взглянули друг другу в глаза. В последние дни Дэвиду случалось обращать внимание на самые разные лица, но этих троих он определённо прежде не видел, они возникли перед ним, словно материализовавшись из воздуха вследствие этой маленькой досадной заминки при вообще-то безупречной организации, и теперь стояли, молчаливые и замкнутые, как будто они навсегда отстранились от окружающего их мира, как будто объединяло их только одно — непричастность к происходящему.

Прямо перед Дэвидом стоял военный — невысокий, суровый, высокомерный коренастый человек с чёрной повязкой на одном глазу, в ослепительно белом парадном френче, увешанном таким количеством свидетельств боевой славы, что на его груди невозможно было бы, подумал Дэвид, найти место, чтобы даже мелкими буквами вывести «Quod erat demonstrandum». [5]Дэвид был далёк от мира военных, но, опознав среди сверкающих наград Орден немецкого орла, он почувствовал некоторое удивление от того, что встретил этот взъерошенный символ поражения именно здесь, среди представителей наций, победивших в Мировой войне.

В двух шагах от него, на солнце, стояла стройная темнокожая служанка в белом платье. В руках у неё был большой кожаный чемодан, принадлежавший самому старшему, четвёртому члену компании, краснощёкому господину с меланхоличным взглядом, пористой и нездоровой кожей лица, хвастливыми нафабренными усиками, в дорогом костюме из английского твида, жилете и шейном платке, показавшимися Дэвиду убийственными в тропической жаре.

В то мгновение, когда молчание стало уже совершенно невозможным и Дэвид протянул руку, чтобы представиться, всех четверых снова накрыло облако пара, и чьи-то заботливые руки, подхватив Дэвида с его багажом, повели его по перрону мимо вагонов с солдатами, мимо товарных вагонов, которые впервые должны были привезти изрядное количество благ западной цивилизации в шахты Катанги, а обратно — медь и золото, к прицепленному салон-вагону и подсадили на подножку. С медленно плывущей подножки он увидел, как их королевские величества и бельгийский окружной комиссар машут на прощание, а за здание вокзала стремительно, словно падая на горизонт, опускается солнце. Солдаты салютовали, подняв винтовки в открытых окнах вагона, и Дэвид подумал: «Мы отправляемся вглубь Африки: ощетинившись штыками как ёж, воинственный ёж на рельсах», — и в то же мгновение почувствовал смущение из-за своей неуёмной фантазии и оттого, что так много людей машут им и кричат «ура», и, краснея, он нерешительно отступил в маленькую гардеробную, находившуюся позади него.

Здесь он на минуту задержался, поправляя свой светлый костюм. Потом открыл дверь и вошёл в салон.

После проведённого в тропиках месяца Дэвиду стало казаться, что он более или менее привык к неожиданной смене тьмы и света, к резким контрастам, от которых в первые недели у него начиналась головная боль. И тем не менее сейчас он застыл на пороге, пытаясь осознать, как же так получилось, что прямо из Африки он шагнул в максимально возможный и при этом совершенно европейский комфорт. Пол салона был покрыт толстым тёмно-красным восточным ковром, на окнах были тяжёлые кремовые шёлковые шторы, вокруг стола стояли обитые кожей кресла, на стенах висели картины, изображающие тенистые рощи, потолок украшала позолоченная лепнина, в дальнем конце салона белел настоящий мраморный камин, и весь этот невероятный интерьер освещался двумя стоявшими на столе высокими изящными керосиновыми лампами.

Его попутчики стояли, словно поджидая его, и слово, пришедшее Дэвиду в голову, когда он вновь окинул взглядом военную форму и господина в твиде, было слово «театр». «Совершенная театральная декорация, — подумал он. — Вот почему здесь всё трясётся и качается: нас опускают с колосников на сцену».

В этом образовавшемся разреженном пространстве, полном неопределённости и лишённом какой-либо направляющей силы, человек в твидовом костюме выступил вперёд, неловко поклонился, подождал, пока сотрясавшие его левое плечо нервные судороги, пробежав по лицу, не затихли, и заговорил вежливо и внушительно.

— Господа, — сказал он, — позвольте мне представиться. Я репортёр. Вчера я имел честь передать Его Beличеству сообщение о победе наших войск. То есть, как вы понимаете, я только вчера приехал примерно этим же путём, по реке, — путешествие, которое я проделывал и прежде, много лет назад. Поэтому позвольте мне, воспользовавшись моим относительно богатым опытом и той — как бы поточнее выразиться — responsabilite sociale, [6]которую предполагает возраст, взять на себя обязанности хозяина дома, — и он легонько похлопал по спинкам двух широких кожаных кресел. Дэвид с военным заняли предложенные им места, и Дэвид подумал, что приглашение в данном случае прозвучало похоже на приказ и что за вежливостью этого пожилого человека уже с самых первых его слов скрывается нечто, что Дэвид — если бы он не видел, насколько изысканно был одет сей господин и насколько во всех отношениях респектабелен, — мог бы вполне для самого себя определить как презрительное безразличие.

В углу на табуретке, без всякого приглашения и по-прежнему сохраняя молчание, устроилась девушка.

— Наше путешествие, — продолжал человек, чьими гостями они теперь оказались, — вчера, как мне сообщили, было посвящено искренности, и, значит, оно не должно стать обычной поездкой на поезде, по окончании которой всё так же незнакомы своим попутчикам, как и вначале. Напротив, мы должны предпринять всё от нас зависящее, чтобы выполнить пожелание Его Величества касательно искренности — нам следует без промедления познакомиться друг с другом. Меня зовут Юзеф Коженёвский, но мои друзья, к которым, как я совершенно убеждён, после нашего путешествия я смогу причислить и вас, называют меня Джозеф К.