Мама джан - Алексей Фролов Страница 3

Только не это. Сейчас начнется.

Рина, глотая слезы, расстегнула пояс, спустила до колен джинсы. Потом трусики.

Мент, уродина, похихикивая, заставил Рину долго стоять в таком унизительном виде. Наслаждение доставляло ему это зрелище, будто никогда в более подходящей обстановке голых девок не видел, извращенец хуев. Конечно, никаких следов от уколов не было и в помине.

– Да не ссы ты, – наглазевшись в свое удовольствие, сказал мент. – Никому ты, малолетка, не нужна. Одевайся.

Она оделась.

В комнату вошел сержант с кипой протоколов и двумя пакетами. Усатый сказал ему:

– Слышь, Антоныч, а эта, по ходу, правда не себе брала. Ни дорог, ни значков, ни одного укола. Но все равно… за хранение мы эту маромойку припашем.

Рина вся так и напряглась, что еще он задумал?

– Так она же киллер профессиональный! – с наигранной тревогой объявил сержант.

– Да ну? – изобразил испуг толстяк. Явно переигрывал, образина.

А сержант достал из одного пакета другой – прозрачный, в котором покоился отобранный у нее пистолет, и выложил его на стол.

– Во – полюбуйся! Видал, чем нас мочат.

– Ни фига себе! Макаров! Охренеть можно! Ты где его взяла?

– Отец дал. Для самозащиты. Говорил, Москва – опасно. Я даже не стреляла ни разу. Проверьте…

– Та-ак. Статья!

– Какая статья? – задохнулась Рина. – Это же пневматика… Типа не оружие… Пугач… как бы…

– Ты самая умная, да? Еще скажи, что стадол – это не наркотик.

Повисла пауза.

– Ну что, Рина Сергеевна? Сидеть будем. Причем капитально будем сидеть. Или договоримся? По-человечески… Мы ведь тоже все-таки люди… А?

«Ага, люди… Оборотни в погонах», – вспомнила она выражение, давно ставшее в народе крылатым. А вслух сказала, пробивая этих гадов на жалость:

– У меня только двадцать рублей. И то – обратно надо ехать.

– Ну, тогда выбирай… Мобилу нам даришь… Либо… услуги орального характера, – хихикнул в своей противной манере усатый.

– Ствол, естественно, мы у тебя конфискуем. Но делу ход не даем. Ты поняла? – добавил от себя сержант.

– Поняла, – пролепетала Рина.

– Вот и чудненько. Тогда свободна. Вали отсюда, пока мы не передумали.

Уже выходя из кабинета, Рина уловила, как толстый сказал сержанту: «Антоныч, сегодня твоя очередь прогуляться на скупку».

Рина пулей вылетела из отдела. Вся в слезах, от издевательств и оскорблений. Тошно было думать об этом. Она, сломя голову, помчалась по улице, не давая себе отчета в том, куда бежит. Праздника ей хотелось – вот он, праздник. Получила по полной программе. Так ее никогда еще не опускали. И все из-за отца. Сволочь, наркоман пустоголовый, отправил дочь на позорище. Расскажу, а ему что за печаль? Он даже и не покраснеет, сочувствия от него не дождешься. Скорее всего и не поймет толком, в каком дерьме она оказалась. Изноется, изойдет соплями, почему без ЭТОГО приехала. Пошел он!.. Какой это отец!..

Ну, и что теперь? Праздник не состоялся. Неприветливо в этот раз встретила Рину Москва, любимая Москва, город ее мечты. Ноги сами собой, на автопилоте, вынесли Рину к Курскому вокзалу. Менты, крохоборы, последнюю двадцатку забрали. Чтоб вы подавились этой несчастной двадцаткой! Положим, в электричке можно и без билета проехать, дело привычное. Только не тянуло ее домой. Совершенно не хотелось домой. Ничего там хорошего не будет. Одиночество по душе размазывать? А здесь кому она нужна? Чужая она здесь. Впервые Рина с такой невыносимой остротой почувствовала, что в этом городе она никому не нужный чужой человек. Она было уже понемногу успокаивалась, но после своих безотрадных размышлений ей так жалко стало себя, что Рина опять разревелась. Сидит на парапете возле перехода и ревет.

Неподалеку бухали какие-то пацаны. Внизу, в переходе, кто-то пел под гитару песню Ромы Зверя. И никому до нее нет никакого дела. Ну и пусть. Ей тоже нет дела ни до кого. Она плакала и слушала песню. Как нарочно, под ее настроение, когда хочется реветь.

Напитки покрепче,

Слова покороче.

Так проще, так легче

Стираются ночи…

Из тяжелых мыслей ее выдернул парнишка:

– Ты… это…

– Чего?

– Ну, это… сидишь, плачешь?

– А че, тут нельзя сидеть и плакать? Запрещаешь?

– Да нет, сколько угодно, если такая потребность. Но мы… это… тут играем песни веселые, люди улыбаются, а ты одна плачешь… Значит, плохо играем.

– Хорошо играете… А ты вообще-то кто?

– Я? Хрен в пальто. – Пацан открыто улыбнулся, ответив задорно и витиевато. – Я бродяга и путешественник. Путешествую по чужим судьбам и душам.

Так забавно это прозвучало, что Рина в ответ невольно засмеялась, глотая слезы.

– Это как? – спросила она.

– Долго объяснять.

– Хозяин – барин, – она пожала плечами и поинтересовалась. – А кто там пел?

– Я, – с оттенком удивления в голосе ответил пацан, мол, неужели ты меня не знаешь. – Первый раз, что ли, на Курском? Никогда нашу группу не слушала?

– Да нет, не первый. Просто я никогда здесь не задерживалась. Хорошо ты пел…

Они замолчали. Вдруг Рина испугалась, что парень сейчас повернется и уйдет, а ей муторно было бы остаться снова одной. Она поспешно спросила, закрепляя мимолетное знакомство:

– Как тебя зовут?

– Кабан… Кабанчик…

Рина расхохоталась, настолько неожиданным оказалось его прозвище. Парень был в крутом прикиде, модная куртка «Хонда», белые расклешенные джинсы, на ногах остроносые ботинки, и сам по себе приметный: высокий, широкий в плечах, но худой – никогда бы и в голову не пришло назвать его Кабанчиком, тем более Кабаном.

– Ты чего?

– Смешно… Кто тебя так прозвал? Кабан… Никакой ты не Кабан. Не идет тебе… Не обижайся…

– Забей… Потому, наверно, и прозвали, что не идет, что смешно… Все дело в контрасте. Контрастное намертво пристает. Цыган как-то обозвал меня Кабаном и все – тут же навсегда прилипло. На контрасте, понимаешь? А может, потому что я упертый, как Кабанчик. Ну, а тебя как зовут?

– Рина.

– Рина? Первый раз встречаю девушку с таким именем. Уменьшительное, что ли? Полное-то у тебя какое?

– Это и есть полное. Отец хотел назвать Ириной, а мать – Мариной. Сошлись на среднем – получилось Рина… Просто и красиво. Переводится как «песня».

– Вот видишь, что я тебе говорил?! Тоже на контрасте.

Не очень-то она понимала эти его рассуждения о контрастах.

– Ты вся дрожишь, – сказал Кабан.