Голубой дом - Доминик Дьен Страница 3

— Я узнаю, что я старая, — произнесла она вслух, — в тот день, когда ни один мужской взгляд больше не задержится не только на моей груди, но даже на губах или просто на глазах. Ничей взгляд — ни мужа, ни любовника. Ни любого другого мужчины, встреченного мною на улице. Может быть, в тот день я пойму, что для меня начался обратный отсчет времени.

Пьер… Вспоминаешь ли ты иногда отель «Империал» в Вене? В те времена тебе нравилось заниматься со мной любовью, нравилось раскрывать лепестки моей плоти и проникать внутрь… Тебе никогда не надоедало мое тело. И наоборот — каждая клеточка твоего тела принадлежала мне, каждая из моих ласк была даром, приношением на алтарь оргазма. Мне нравилось ощущать твой член во рту, нравилось сжимать его в руках и слушать, как ты стонешь от наслаждения. Десять лет прошло! Целая вечность! Что же случилось, Пьер, из-за чего мы вдруг незаметно для самих себя приняли решение больше не иметь ничего общего — не спать на одних простынях, не соединять два тела в одно? Возможно ли, что сегодня ты для меня — лишь отец моих дочерей? Возможно ли, что наша пара вдруг распалась на два разных существа? Возможно ли, что я проведу в одиночестве все оставшиеся дни моей жизни, и ни один мужчина больше не захочет меня ласкать? И я больше никогда не прочту ни на одном мужском лице, даже изборожденном морщинами, желания обладать моим телом? Возможно ли, Пьер, что я стану обычной разведенной женщиной среди множества других и до конца своих дней буду думать: «я» вместо «мы»?

Майя замерзла. Мысли об одиноком будущем настолько выбили ее из колеи, что ей показалось, будто она тонет в холодной воде ванны. Она уже сожалела о том, что выбрала бремя одиночества вместо спокойной семейной жизни, осененной скукой и безразличием. Еще она мельком подумала: почему Пьер так легко согласился на ее предложение жить раздельно? Ради той любви, которой они больше не чувствовали? Действительно ради этого?

Позже она отправилась в деревню на малолитражке — такой же устаревшей, как проигрыватель «Эра». Каждое лето она обещала дочерям, что избавится от машины, как только та перестанет ездить. На самом деле у Майи никогда не хватило бы духа расстаться с ней. В Сариетт ее называли «хипповской машиной», и она уже стала привычной, как часть пейзажа. Когда они обосновались в Ашбери, Ева раскрасила машину в фиолетовый цвет с психоделическими разводами. Стойко сопротивлявшаяся всем превратностям климата, малолитражка была таким же обломком семидесятых, как страх перед жизнью и нахальство молодых, потрясавших основы буржуазного общества.

Днем, когда Майя проходила по извилистой садовой тропинке, ей показалось, что она слышит приглушенные жалобы изнемогающих без воды растений. Она решила вечером, когда автоматическая поливальная установка отключится, полить цветы вокруг беседки. Ей нравилось слушать, как шуршит ползущий по земле шланг и водяная струя глухо барабанит по листьям. Нравилось ощущать, как от свежей влажной земли поднимаются испарения — их запах был таким умиротворяющим.

В местном кафе уже сидели Киска, Мишель и вся компания Мориса — друзья детства. Однако по отношению к себе Майя заметила какую-то скованность — они словно стеснялись при ней веселиться. Ей даже показалось, что Морис быстро взглянул на нее и тут же отвел взгляд, прежде чем ее обнять. Новость о ее расставании с мужем распространилась со скоростью песчаной бури. Но, когда Эжен, хозяин кафе, предложил выпить по стаканчику в честь приезда Майи, барьер был сломан. Языки развязались, все принялись шутить, потом закурили. Понемногу стемнело.

— ЕВА! Это я, Майя!

— Как поживаешь, дочурка?

— Хорошо. А ты?

Майя знала, что мать сейчас начнет жаловаться.

— Мне слишком одиноко.

— Я тебя навещу.

— Когда?

— Еще не знаю, я только недавно приехала. Может, сегодня, может, завтра.

— Ты всегда так говоришь и никогда не приезжаешь!

— А как твоя живопись? Продвигается?

— Да, потихоньку…

— Ты знаешь, что Пьер уехал в Штаты с Мари? А Ребекка — в Израиль?

— Да, ты мне уже говорила.

— Без дочерей я чувствую себя такой одинокой в Ашбери…

— Я чувствую себя одинокой вот уже тридцать лет…

— Но на этот раз я говорю о себе! Это мне одиноко, Ева, понимаешь?

— Неужели так трудно меня навестить?

— Я же сказала, что заеду. Что-нибудь еще?

— Нет, ничего.

— Как всегда! Интересно, настанет день, когда ты захочешь мне что-то сказать? Что-нибудь легкое, забавное, глупое?

— Послушай, Майя, мне семьдесят лет, и я устала. Когда ты перестанешь меня изводить?

— Изводить — значит, говорить о себе и своем одиночестве?

— Ты постоянно меня в чем-то упрекаешь… Приезжай. Но позвони перед этим.

— Зачем?

— Чтобы я знала, что ты приедешь. Чтобы подготовиться… ну, я не знаю…

— Ладно, Ева, до скорого.

— Когда ты приедешь?

— Я перезвоню.

Даже телефонный разговор с матерью словно выкачал из Майи все силы. Между двумя женщинами стояла стена молчания, и ни та ни другая не собирались ее разрушать. Понадобилось бы чудо, чтобы однажды преодолеть это ледяное море, с каждым годом удалявшее их друг от друга, словно два дрейфующих айсберга. Ева навсегда сохранила нордическую холодность, которую не смогли переломить десятилетия жизни во Франции. Когда Майя ходила с дедом в синагогу на Йом-Кипур, она просила прощения у Бога за то, что ее мать — немка. А потом целыми днями упрекала себя за то, что предавала ее. И сейчас она все еще страдала от противоречивых порывов, любя и презирая Еву одновременно.

Майя включила сюиту номер два для виолончели и налила себе первую чашку кофе. Сегодня утром она решила разобрать вещи на чердаке — анфиладу из нескольких больших комнат. Они с Пьером часто мечтали о том, чтобы сделать из него отдельную квартиру. Но каждое лето возникало столько других забот, что они откладывали затею до следующего года, пока вовсе не перестали о ней говорить. Может быть, к тому времени они вообще перестали строить совместные планы… Но сегодня Майя, обескураженная чередой пустых дней, подумала, что это занятие пойдет ей на пользу.

На чердак вела лестница снаружи дома. Она была широкой, со ступеньками неравной величины, раскрошившимися от времени. Каменные плиты пола и деревянные потолочные балки придавали комнатам древнее величие. В прежние времена пастухи хранили здесь зерно и овечью шерсть.

На протяжении многих лет Майя складывала в первой комнате все предметы, которыми не пользовалась. Еще раньше то же самое делала Ева. Но будучи более рациональной, чем ее дочь, она начала с дальних комнат.

С трудом повернув обеими руками массивный ключ, она вспомнила о жестокой ссоре между матерью и Симоном. Самой ей тогда было восемнадцать, и она недавно приехала в Ашбери. А Ева уже жила в Аронсе. Требование Симона, чтобы она покинула дом и забрала оттуда все свои вещи, стало причиной скандала, после которого они уже не встречались.