И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис Страница 3

Когда я встречался с Конни, три или четыре раза в неделю мы ходили ужинать в хорошие рестораны. Хороший ресторан в Нью-Йорке – это такой, где еду готовит знаменитый шеф-повар, обладатель нескольких мишленовских звезд, ведущий собственную телепередачу и выросший на берегу Роны. В действительности этот знаменитый шеф редко появляется на кухне, населенной исключительно латиноамериканцами весьма сомнительного происхождения. В меню, однако, преобладают блюда из свежайших сезонных овощей и фруктов, поштучно отбираемых на фермерских рынках или ежедневно экспортируемых из заморских стран. Сами залы либо шикарные и располагающие к тихим задушевным беседам, либо шумные, яркие и битком набитые привилегированной публикой. И в те, и в другие невозможно попасть. Нам это удавалось лишь путем настойчивых звонков, оказания всевозможных «добрых услуг», взяточничества и вранья. Однажды Конни призналась администратору, что умирает от рака желудка и хочет насладиться последним ужином в их ресторане. Мы садились за столики взбудораженные, но усталые, внимательно изучали меню с баснословно дорогими блюдами, заказывали вино, которое нам рекомендовал сомелье, а потом расплачивались и шли домой, опустошенные и вялые, и утром первым делом начинали гадать, куда пойдем ужинать в следующий раз.

После расставания с Конни я начал играть в одну игру. Она называлась «Все могло быть гораздо хуже». «Все могло быть гораздо хуже, я мог оказаться на месте вот этого бедолаги», – говорил я себе. «Или вот этого», – говорил я себе уже через минуту. На улицах Манхэттена полным-полно бедолаг – убогих, нищих, безобразных, плачущих на ходу, шрамированных, обозленных на всех и вся… Да, могло быть и хуже. А потом мимо проходила женщина, каких в Нью-Йорке миллион, на длинных жеребячьих ногах, в сапогах с высоченными голенищами, одна или с подругами, невыразимо прекрасная, и самое страшное в этой красоте – то, что она никому не желает зла, и, подыхая от влечения и страшных мук, я говорил себе: «Все могло быть гораздо лучше».

«Все могло быть гораздо хуже» и «Все могло быть гораздо лучше» – эти игры стали моими постоянными спутниками на улицах Манхэттена. Я играл в них не хуже и не лучше других недотеп, которые просто пытались выжить.

По-настоящему моя жизнь началась за несколько месяцев до судьбоносного лета 2011 года. Однажды в январе ко мне подошла миссис Конвой и сообщила, что в кабинете № 3 творится что-то очень странное. Я заглянул. Лицо пациента показалось знакомым – раньше он был нашим постоянным клиентом, но потом куда-то пропал. А тут вдруг явился с острыми болями. Требовалось провести несколько сложных процедур, так что от страха он, пожалуй, снова на время станет нашим завсегдатаем, после чего опять сгинет. В тот день он пришел удалять зуб. Выяснилось, что ему плохо пролечили кариес (лечил не я), в результате чего воспалился нерв. Невзирая на мои рекомендации, он долго тянул с удалением нерва, и вот сильная зубная боль наконец загнала его в клинику. Однако страдалец не стонал и не плакал, а что-то тихо бубнил себе под нос. Лицо обхватил ладонями, соединив средние и большие пальцы, и нараспев произносил что-то вроде: «А-рам… а-рам…»

Я сел рядом. Мы пожали друг другу руки, и я спросил, что он такое делает. Мой пациент, как выяснилось, проходил обучение в тибетском монастыре, думал стать монахом, и хотя эта пора его жизни давно закончилась, некоторые медитативные приемы он использует до сих пор. Сегодня он решил удалить зуб без какой-либо анестезии. Его гуру, видите ли, в совершенстве владел искусством уничтожения боли.

– Я почти полностью погрузился в пустоту, – сообщил он мне. – Тут важно помнить: у тебя больше нет тела, однако ты все еще жив.

Его клык давно умер и приобрел цвет слабого чая, но корневой канал все еще сообщался с активными нервами. Никакому нормальному стоматологу не пришло бы в голову дергать такой зуб, не вколов хотя бы местное обезболивающее. Я так и сказал; в конце концов пациент согласился на укол. Он вернулся в свою медитативную позу, я вколол ему анестетик и принялся с усердием раскачивать больной клык. Через две секунды пациент застонал. Я решил, что таким образом он погружается в пустоту, но стоны становились все громче: заполнив кабинет, они начали выплескиваться в приемную. Я взглянул на Эбби, мою ассистентку, сидевшую по другую сторону кресла. Розовая маска закрывала ей пол-лица. Эбби ничего не сказала. Тогда я достал щипцы изо рта пациента и спросил, как он себя чувствует.

– Прекрасно. А что?

– Вы шумите.

– Правда? Не знал. Видите ли, в физическом смысле я нахожусь не здесь.

– Судя по звукам, в физическом смысле вы как раз здесь.

– Прошу прощения. Постараюсь больше не шуметь. Продолжайте, будьте так любезны.

Стоны возобновились практически сразу и быстро перешли в довольно громкий вой – неоформленный и первобытный, как у недоношенного новорожденного. Я остановился. В его налитых кровью глазах стояли слезы.

– Вот опять.

– Опять что?

– Вы стонете. Даже воете. Укол-то действует?

– Я уже в будущем, в трех-четырех неделях от этой боли, – ответил пациент. – Уже четыре-шесть недель я от нее избавлен.

– Боли вообще не должно быть, – сказал я. – Мы заморозили зуб.

– Да мне совсем не больно! – воскликнул пациент. – Продолжайте, я больше не пророню ни звука.

Я снова принялся за работу. Он остановил меня почти в ту же секунду.

– Сделайте общий наркоз, пожалуйста.

Я выполнил его просьбу, после чего спокойно удалил зуб и поставил на его место временную коронку. Когда пациент приходил в себя, мы с Эбби уже занимались другим пациентом. Конни вошла в кабинет и сказала, что перед уходом он хочет со мной попрощаться.

Мне следовало уволить Конни сразу после нашего расставания. Я мог ее уволить, но жалел. Из-за любви к поэзии она и так жила впроголодь. Знаете, какие у нее были служебные обязанности? Писать имя пациента на карточке, где указаны дата и время следующего визита. Это она и делала восемь часов в день, по четвергам – чуть дольше. Ну, и немного помогала миссис Конвой с составлением графика. Иногда занималась счетами. Для счетов мне все равно приходилось привлекать специальную контору, потому что Конни не справлялась с объемами. Ну, еще она отвечала на звонки. Восемь часов в день, по четвергам дольше, Конни заполняла карточки, вписывала имена в готовый график, изредка занималась счетами и отвечала на звонки. Все остальное время она проводила в компании я-машинки.

– Где он?

– Там.

Я вошел в кабинет, и мой пациент встал.

– Я только хотел… отблагодарить! Спасибо вам за все! Вы меня больше не увидите. Я улетаю в Израиль!

Язык у него слегка заплетался, и я понял, что газ выветрился еще не до конца.

– Может, посидите пару минут?

– Нет-нет, я не прямо сейчас в самолет. Сперва проедусь на метро. Я просто хотел сказать, что буду очень по вам скучать. По всем. Вы такие чудесные. Вон та леди – просто прелесть. Такая милая. И красивая. Прямо как… а, к черту! Я бы ее трахнул.