Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов Страница 30

– Проститутки, наркотики, алкоголь, – сказал он тихо, с обреченностью в голосе. – Черт побери! Если б можно было жить без всех этих вещей, я бы давно был миллионером!

Я сказал ему, что не имеет смысла быть миллионером, если можешь жить без этих вещей.

Он с готовностью согласился.

По приезде мы угощали Потапова вином и гашишем, который курили через кальян с вином, напоили дешевым пивом Непалино, дали понюхать пробку Корнею – и он слег, заснув…

На следующее утро я снова слышал мусульманские молитвы, плач маленькой Лизы, настойчивое приставание непальского петушка к Хануману; у меня снова было похмелье, снова была депрессия, снова не хотелось жить.

По утрам, ранним утрам, утрам, наполненным гомоном голосов и шепелявеньем шлепанцев, я стал просыпаться от кошмаров, которые возобновились в те фарсетрупные дни. Мне могло присниться, что я заживо замурован в навозе, как майор Гаврилов, герой Брестской крепости, что я, как и он, лежу в навозе, но только этот навоз распространяется бесконечно, на весь мир, и вся вселенная – сплошной навоз, и я, и Хануман, и прочие обитатели вселенной, все мы заживо захоронены в навозе!

Я валялся целыми днями в постели; я смирился, что моя одиссея подошла к концу, я смирился с тем, что больше никуда не иду. Я решил: все, больше никуда не двинусь отсюда! Что бы там ни было! Плевать на все! Я забил на всех вас, черти! Я просто лежал в ожидании полиции. Пускай приходят! Пусть проверяют документы! Пусть вынесут меня! Værsgo! [32]

Я решил, что не поднимусь, когда мне будут светить фонариком в глаза, я не стану отвечать на вопросы. Не стану отпираться; мне плевать. У меня нет документов. Я – Евгений Сидоров из Ялты; это все, что я им скажу. И пусть что хотят, то и делают; мне плевать, мне плевать, плевать!

Хануман делал шопинг и вырабатывал свою философию, находил оправдание «нашему», как он говорил, жалкому существованию. Именно тогда он сообщил, что ему кажется, что мы «забыли о нашей цели». Я этого не понял; я не помнил, чтобы он мне когда-либо сообщал о наличии какой-либо цели. Всё, что он когда-либо говорил о цели, были туманные всплески эмоций и – Америка. Всё. Ничего конкретного, насколько я помнил, сказано не было, тем более о «нашей цели». Но Ханни сказал, что когда мы только-только познакомились и жили у Хотелло, то поклялись на чердаке, и тогда он четко обозначил цели и средства достижения, настолько ясно и четко, что не имело смысла повторять все снова. Я это помнил. Сцена на чердаке отпечаталась ой-ой-ой, но чтоб там были какие-то конкретные вещи сказаны, этого я не помнил… было мелькание рук, воспаленные глаза, влажное дыхание, помпа, сигары и виски, виски и сигары… Хануман скривил козью морду. Сказал, что я прокурил себе мозги. Тогда я ему напомнил, что он сам – первый – так сказать, отклонился от цели, когда решил, что надо ехать на Лолланд, а не в Америку. Хануман махнул на меня рукой. Как на муху! Сказал, что Лолланд – это так, пустяки, оттянуться на денек-другой… И затем сказал, что нам не стоило спускать все деньги; не стоило спускать так много.

– В другой раз так много мы больше не станем тратить на шлюх. Давай сразу договоримся, – с укором говорил он, словно это была моя вина, словно это я вокруг себя шлюх плодил. – Договоримся, что на алкоголь и гашиш – ладно, туда-сюда, но и то – не так много, хорошо?.. А на шлюх – тем более… Точно, давай строго: на шлюх – ни кроны не потратим, о’кей?..

Я выдул губами воздух с безразличием; сказал, что мне все равно; мне плевать; что угодно, и подумал: конечно, зачем тратить деньги на шлюх, если петушок есть под боком, готовый сосать каждое утро!

Ханни объявил, что решил экономить. Он сказал, что у него есть четкий план, он якобы отчетливо себе представляет, как он будет экономить! Я следил за ним, похрустывающим костяшками, я следил за ним с нескрываемым изумлением. Вот по крошечной лагерной комнатке ходит голодранец и рассуждает о том, как он будет экономить. Как если б у нас был доход, бюджет и т. д. и т. п. Он нес бред. Он требовал от меня работы над испанским языком. Я смеялся ему в лицо:

– Как это связать с твоей новой экономической политикой, Ханни?

Он пропускал мои усмешки мимо ушей.

– Ты еще не понимаешь, – говорил он себе под нос. – Юдж, ты недурно играешь в шахматы, но в жизни на два хода вперед ситуацию не сечешь!

Он засылал непальца в библиотеку, чтобы тот приносил всевозможные разговорники испанского. И всегда ругался, потому что тот тащил что-то не то…

– А это что?! – кричал Хануман, тыкая книжечкой в харю непальцу. – Что это за дерьмо, я тебя спрашиваю! Это вообще итальянский, дурак! Кретино вообще ничего не понимает в учебных пособиях! Как ты выучил немецкий?! Ты говоришь, ты учил по пособиям?! По вот таким вот пособиям? По таким пособиям даже не спросить, как найти улицу в Буэнос-Айресе! По таким пособиям можно разве что спросить «где есть туалет?»… Тупица!

Потом давал мне пособия, ставил кассеты, мы слушали, слушали без конца… Это были такие на редкость жизнерадостные голоса, излучавшие солнце, оптимизм, туристический ажиотаж, мне сквозь них слышались шелест океанской волны, шуршание песка и пальмовых ветвей, хлоп крыльев попугаев… Я закрывал глаза и вслушивался в их шепелявую речь: «Кабефа – энфима де ла мефа – уна пеладура де платано» [33]… Хануман повторял вслед за ними и требовал, чтобы я тоже повторял вместе с ним.

Он объявил, что начал готовить себя к путешествию; он даже сделал зарубку на стене возле нарисованного бэтмена; он сообщил мне об этом утром, с необычайной серьезностью беря полотенце и зубную щетку. Он сообщил о «тотальной подготовке» – и я тоже должен был начать собираться. Он назвал это шикарным словом – “enterprise”. Непалино хмыкнул из-под своих одеял. Хануман проигнорировал это хрюканье. Он сказал по-испански, что идет в туалет: мыться, бриться, чистить зубы. Всё по-испански. И того же ждет от меня. Я вылупился на него: так рано!

– А что ты думал! – сказал он, деловито выпячивая дохлую грудь. – Что ты думал, что ты чего-то добьешься в жизни, если будешь гнить заживо в постели? Синдром клошара! Хэх! Юдж, вставай! Шевелись, ублюдок! Скоро мы будем в Аргентине, а там совсем другой часовой пояс: надо постепенно перестраиваться, готовиться к новому времени. Вот, посмотри! – тут он протянул мне свои часы и сказал с важной деловитостью: – Я уже и стрелки передвинул!

– Да, да, конечно, – сказал я, ухмыляясь. Он потянул с меня одеяло.

– Это не шутка, – сказал он очень строго. – Все гораздо сложней… Я тебе сейчас объясню… Сосредоточься!

Я сел на койке, свесив ноги. С первых же фраз я понял, что он начал здорово свихиваться. Он на самом деле собирался ехать в Штаты – через Аргентину! Из всех им выдуманных путей этот ему казался самым надежным. Но это что… Слушай дальше! И я слушал. И вот что он говорил… Он, как знаток программирования, в чем не один я сомневался, собирался возглавить там какую-то компанию, с которой он якобы уже давно вступил в переписку. Его уже там ждали с распахнутыми объятиями; уже разворачивались транспаранты: «Бьен бенито, Хануманчо!!!» По его мнению, в Аргентине он стал бы черт знает кем, изобретателем компьютерных игр, вирусов и антивирусных систем – и это, по его мнению, было даже лучше, чем стать диктатором в Чили или Перу, чем он грезил до этого. Из Аргентины спустя некоторое время он плавно перебрался бы в Штаты. Бесценного пригласили бы занять какой-нибудь пост в какой-нибудь грандиозной корпорации, конечно. Это было смешно, потому что более нелепого способа попасть в Штаты (или в дамки), наверное, еще никто не придумывал! Многие переболели этой «заштатной» болезнью, наверное, все, кого я встречал, мечтали об Америке, которая примет их однажды под свой зеленый подол, но такого ни от одного человека я еще не слыхал! Американский синдром в среде азулянтов – самая распространенная болезнь вообще. Это перманентно. Как паранойя. Это было и есть и будет априори. Это само собой. Во все времена и во всех народах. В лагере тоже все протекало на фоне этой навязчивой идеи. Более того, допускаю, что большинство сюда потому и попали. Во всяком случае, к этому все стремились. Америка была в сознании каждого. Статуя Свободы была как ось, которая росла из копчика каждой паршивой овцы этой зверофермы, как некая фиксация в черепушке; казалось, подсознание каждого рвалось достичь полной разнузданности, вознестись к небесам, и это могло случиться только в Америке, Америка в сознании каждого и была небесами. В этом убогом архетипе был и прометеев огонь, и комплекс великой женственности, вечный коитус и эдипов комплекс, всё вместе, вообще всё! Мне на это было плевать – как на опухоль, о которой плакал каждый второй из них, опухоль, которую могли только в датском госпитале вырезать, – мне было плевать на стоны, которые раздавались из всех углов и коридоров, – мне было плевать на то, что они превращали этот свинарник в подмостки, на которых разыгрывали свои срамные водевили, выставляя напоказ пролежни, культи, сыпь на жопе, – плевать на всех, на всех этих идолопоклонников! И самое главное: одинаково на всех… Без разграничений! Еврей – русский – армянин – тамил – араб – негр… Никакой разницы! В один ряд! На всех плевать! На всех и на каждого… Когда я слышал истории о том, что мусульмане в своих мольбах якобы обращаются к Аллаху, чтоб Тот им послал «позитив», я смеялся. Не над мусульманами, а над шутниками (я это слышал от Маиса, от Потапова, от черт знает кого я только не слышал эти глупости – от Степана в первую очередь!). Извлекать процент достоинства из этой безхозной человеческой материи и выборочно кому-то оказывать уважение было нелепо. Все кругом были порабощены американской мечтой, которой готовы были в умеренных размерах социала довольствоваться и на скандинавской земле, – все до одного были зомби! Как будто статуя Свободы излучала какую-то энергию, эманировала команду «приидите ко мне все страждущие и обремененные», и они устремлялись, как новорожденные черепашки к океану, как крысы на дудочку Нильса. Смеяться было не над чем. Разве ж это смешно?! А пуще всех Хануман… Он ввергал меня в транс своими бреднями. Никто еще не мечтал об Америке столь узорчато, столь абстрактно, столь дерзновенно, как он. С трудом ушам верилось! Никто из моих знакомых еще не выдумывал Америку столь изобретательно и не искал путей проникновения в Ее лоно столь абсурдных. Казанова, Дон Жуан, Ловелас и Фобла – все они ничто рядом с Хануманом. Во всяком случае, то, что он мне говорил, превосходило вообразимое… Не знаю, делал ли он это для того, чтоб меня подурачить, но он говорил, что мог бы сойти за отпрыска индийского аристократа, родившегося на Тринидаде или Тобаго, как Нейпол (которого он много читал, чтобы уметь опять же пустить пыль в глаза и убедить любого, что он действительно оттуда). Он даже не объяснял – зачем! Как будто это и так понятно – зачем… Я даже не отваживался спросить… Я только спрашивал: