Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон Страница 30

Она заражена. Если только она не вырабатывает яд сама по себе, если только не вырабатывает его уже давно, не обращая на это внимания, и не чахнет в неустанной борьбе с самою собой.

Врач команды сказал несколько дней назад, что болячка пустяковая, видали куда хуже, что усталость и стресс отравляют организм, а сила духа яд уничтожает. С началом Болезни она стала слишком слабой и рыхлой, она вялая, вялая, вялая – и виноват товарищ тренер, который позволил ей разжиреть до того, что она превратилась в монстра, но папа умеет обуздывать монстров, дорогая! Ты, главное, сражайся! Конечно, Бела научил ее сражаться, но отнял при этом всякую способность сражаться против чего-то, кроме того, на что сам покажет пальцем. Он так хорошо изучил ее, так точно оценивал, он все мог рассчитать. Несколько недель назад, глядя на ее сдавленную купальником грудь, он сказал: «Можешь не волноваться, детка, в этом месяце у тебя не будет твоих “проблем”».

Кому приписать произошедшее тогда в Форт-Уэрте? Тому, кто принял решение? Тому, кому было выгодно, чтобы решение было принято? Тому, кто предложил это как выход? Ей самой, настолько привыкшей повиноваться, что утратила способность решать? Бела ее заставил? Бела предложил ей на выбор две возможности, зная, что об одной из них и думать нечего и никакого выбора нет? А что такое выбор? Чье это тело?

Тело, которое она в конце концов предъявляет на этом переполненном техасском стадионе зрителям, устроившим ей овацию после объявления о том, что Надя Команечи внезапно решила выступить на бревне, хотя от остальных снарядов отказывается. Зрители неистово хлопают и тут же замолкают, поняв, что сейчас им покажут нечто невиданное, что им предстоит пережить возбуждение, какого не переживали никогда. Please welcome the incredible Nadia who has just decided to spite of. [37]

Ее перевязанная рука – обещание подвига, вот на что надо будет смотреть.

Надя делает глубокий вдох. Фотовспышки, треща, как насекомые, которых горстями бросают в огонь, на мгновение ее ослепляют. Двойной пируэт на бревне. Не теряй сосредоточенности, иначе не перестроишься на ходу. Твои ноги – как кисточки, дорогая моя. Она по ходу композиции создает новое равновесие, все время рассчитывая заново пространство и вес воздуха.

А публика совсем онемела – двадцать тысяч безмолвий, она слышит только гул собственной больной крови, во рту у нее омерзительный вкус, сорок пять секунд, это половина, горизонт кривится, она делает на бревне серии сальто без помощи рук, ее больная рука – тяжелая и неподвижная, ну вот, она почти закончила, уже готовится соскочить, цифры и углы, все эти подсчеты смешиваются у нее в голове, скорее, скорее перестроиться, придумать, как обойтись без этой руки для прыжка, чтобы сбросить себя на пол, надо опереться обеими ладонями о бревно, но у нее только одна рука, ей трудно будет сохранить равновесие, она слишком сильно накренится вправо, о господи, от гноя пульсируют даже десны, даже пазухи носа, она размахивается, с силой бросает свое изможденное тело в горизонталь, осторожно помогая себе тремя пальцами перевязанной кисти…

…и не падает.

Тренер, окруженный истерически визжащими румынскими гимнастками, ликует. Под гром оваций он поднимает свою девочку на руках в самый свет, такой огромный и жаркий, что она закрывает глаза, запрокидывает голову назад. А когда на табло появляется оценка 9,95, почти максимальная, карета скорой помощи уже мчит Надю в далласскую больницу. Там ее прооперируют под общим наркозом, заражение распространилось по всей руке, опасаются, выдержит ли сердце.

Очнувшись, она просит лист бумаги и ручку, а может, ей снится, что она просит лист бумаги и ручку. Сначала надо отметить, с чего все началось. Родика упала с бревна. Это Надя помнит: несколько слов Белы сразу после того, как упала Родика. Что-то вроде «мы не позволим советским завладеть титулом, ты можешь туда пойти, Надя, скажи, если можешь». Бела… Позже он напишет в своих воспоминаниях: «Я сказал Наде: тебе когда-нибудь приходило в голову, что у тебя есть обязательства перед командой? Так вот, они у тебя есть. Потому что девочки заслужили благодарность! А у нас с Мартой ты хоть раз спросила, должна ли нам что-нибудь? За все эти годы… Если да, то сегодня, Надя, сделай нечто из ряда вон выходящее…»

Но как быть с тем, что Бела сказал судьям, едва закончились соревнования? «Я никогда не просил ее выполнять программу полностью, со всеми сложными элементами! Невероятно! На одной руке… Меня она потрясла, а вас?» Этим судьям было очень не по себе из-за того, что они смотрели, оценивали, да просто из-за того, что допустили выступление явно больной Команечи.

Вокруг Надиной постели много людей – врачи, медсестры, два румынских спортивных руководителя… Ей очень хочется пить, и, похоже, ее беспокоит разговор с хирургом, американцем, от которого пахнет лимоном и который, обращаясь к ней, отчетливо выговаривает слова, стараясь, чтобы она осознала, насколько тяжелое у нее состояние. Она одна несет полную ответственность за свое решение, чувство долга, твердит она ему, «да, оно самое, гос-по-дин то-ва-рищ доктор, быть спортсменкой… для нас, в Ру…мынии, если тебе не больно, значит, ты не… дошла… до конца. Ничего герои…ческого! Просто ре…шение принято с полным доверием. Папа. Па-па? Нееееет… Простите, доктор».

Нет, с трудом продолжает Надя, нет, тренер в тот день не подвергал ее безрассудному риску. А про эти «постоянные повреждения», на которые напирает хирург, Бела вообще ничего не знал, она в этом клянется.

Выходя из палаты, они слышат, как она расслабленным от снотворных голосом продолжает свой монолог: «Повиноваться – это МОЙ выбор, а ТЫ мне всегда внуша…ешь, что я могу сделать все. Или же… выбор… Я уже сама не знаю… не знаю, как… потому что я заряжена… то есть за-ра-же-на, извините». Позже она зовет ночную сиделку: пусть приведут ее переводчицу, пусть подготовят пресс-конференцию, но сиделка не понимает, сиделка приносит ей стакан минеральной воды. Надя смеется, вспоминая треп Белы, его дурацкую болтовню, ля-ля-ля, что ты нам должна, Надя, ля-ля-ля, за все эти годы. Да она и так все готова сделать! Она что угодно сделает без страховки! Если я при этом не разобьюсь, я всегда готова! Папа, для моей комбинации на бревне я придумала другое начало, потому что… Боже мой, никак не закончить рассказ…

Наутро ее записи невозможно разобрать.

– Ну и воображение у вас! Можно подумать, вы были со мной в палате после операции… Знаете, у меня на руке длинный шрам. Читая этот отрывок, я думала вот о чем: когда я была маленькая и людям становилось известно, что я тренируюсь по шесть часов в день, меня называли «бедной девочкой». А если бы я была мальчиком, меня бы никто не жалел, да? Вы ведь знаете старое присловье: спорт сделает тебя мужчиной, мальчик мой! То есть к девочкам оно не относится? Но мне такая постановка вопроса нравилась, сколько раз надо это подтверждать, я сама для себя все выбрала.

Думаю, ваш рассказ не имеет никакого отношения к тому, что произошло тогда в Форт-Уэрте. Ладно, неважно. Забудем об этом.