Смеющийся волк - Юко Цусима Страница 31

Будто спасаясь от воющих собак, дети снимаются с места и ползут на четвереньках. Они перебираются на мостик. Под мостом привязана плоскодонная лодка. Дети играют у воды, даже затевают стирку. Сушат тряпки на шесте. Потом, взявшись за руки, прыгают с мостика в лодку, но промахиваются и плюхаются в воду. Там очень мелко. Вода тёплая, пахнет тухлой рыбой. Обнявшись, они бредут по воде. На поверхности плавает что-то белое — похоже на трупик младенца. А подальше плавает труп женщины с распущенными волосами. Маугли в испуге со всех ног бросается из воды на берег, а тело братца погружается на дно. Трупик младенца вдруг оказывается у Маугли на голове…

Поезд всё катил и катил на север. Акела спал рядом с Маугли, открыв рот. Он был совсем непохож на покойного братца Тон-тяна, у которого всегда текли сопли и слюни и штаны были вечно записаны, а то ещё и перепачканы какашками. Маугли вдруг показалось, будто он сам наложил в штаны. Он беспокойно заёрзал, чтобы проверить, но ничего подозрительного не обнаружил. На всякий случай провёл ещё рукой по губам. Всё было в порядке: сопли под носом не висели, слюна изо рта не текла. Успокоившись, Маугли с облегчением вздохнул. Но тут он обратил внимание на боль в животе. Болело так, как бывает, когда отравишься чем-нибудь несвежим. Поглядывая в окно, Маугли прислушивался к тому, что творилось у него в животе. Дождь лил по-прежнему. Вдоль путей тянулись заливные рисовые поля, и вода в них — наверное, под струями дождя — переливалась яркими блёстками, словно спинки маленьких лягушат. Больше взгляду не на чем было остановиться. А боль где-то в глубине живота между тем всё усиливалась. Маугли осторожно встал, стараясь не разбудить Акелу. Чтобы выйти в проход между рядами, надо было перешагнуть через ноги Акелы. Маугли хотел тихонько перебраться через препятствие, но не рассчитал и всё-таки задел коленку Акелы носком своей туфли. Открыв глаза, тот испуганно воззрился на Маугли:

— Это ты? Ты чего тут?

— Мне надо в туалет, — ответил Маугли и быстро зашагал по проходу к уборной.

На ходу боль стала острее, и казалось, позыва уже не сдержать — сейчас всё так и хлынет в штаны. Крепясь из последних сил, Маугли почувствовал, как лоб покрывается холодным потом.

Если она сейчас обделается, Акела её наверняка бросит. Она вышла в тамбур, не в силах думать ни о чём другом. К счастью, уборная была свободна. Она на ощупь открыла дверь и ворвалась в кабинку.

Маугли провёл в уборной минут двадцать в надежде, что его хорошенько прослабит и на том всё кончится. Но в это время появились новые ощущения, не связанные с поносом и болью в животе. У него закружилась голова. С трудом доведя дело до конца, Маугли на подгибающихся ногах поплёлся назад по проходу. Акела встретил его в тревожном ожидании. Он стоял и смотрел на мертвенно-бледное лицо Маугли.

— Я уж думал, не свалился ли ты с поезда в тамбуре. Тебя что, мутит в транспорте?

— Да вот, какое-то расстройство живота… Я надеюсь, скоро пройдёт, — сказал Маугли, но тут же снова почувствовал боль во внутренностях.

— Если это простуда, то дело дрянь. У малышей часто при простуде живот болит. Холодновато тут, Холодная спальня — неплохое место, только вот свитера и одеял у нас нет.

Не успел Акела окончить фразу, как Маугли почувствовал новый сильный позыв и опять еле-еле сдержался.

— Мне опять надо в туалет, — пробормотал он.

С трудом поднявшись и держась за живот, Маугли снова потащился в тамбур и ввалился в уборную. На этот раз он провёл на толчке минут десять. Лицо у него стало и вовсе иссиня-бледным. Акела ждал Маугли с подобранными рядом газетными листами в руках.

— Что-то ты совсем плох. Видок — хуже некуда! Давай-ка я тебя хоть укутаю газетной бумагой вместо одеяла — всё-таки потеплее будет.

Стряхивая с газет приставшую грязь, Акела обкладывал ими снаружи грудь, спину и поясницу Маугли. Себе он тоже проложил газеты поверх одежды.

— Не очень-то удобно получилось, но ничего. Главное — тепло. Тело охлаждать нельзя.

Маугли хихикал, пока его заворачивали в «газетное одеяло», но скоро опять заболел живот. Он почувствовал, как опускается вниз по кишкам их содержимое. Ещё чуть-чуть — и будет поздно. Стоит только капельку расслабиться… Разбрасывая тщательно проложенные газеты, Маугли через силу поднялся.

— Мне опять надо…

— Опять надо? Так худо стало? Может, какая-нибудь нехорошая болезнь? — тревожно заметил Акела.

— Нехорошая болезнь? — переспросил Маугли, держась за живот.

— Дизентерия какая-нибудь или тиф…

— Да ты что?!

Маугли хотел посмеяться над такими опасениями, но на это не было времени и сил — нужно было срочно бежать в уборную. Пока он сидел на корточках над унитазом, поезд вдруг сильно тряхнуло — и шум колёс стих. В уборную доносились только обрывки каких-то объявлений по станционному радио. Прозвучало название станции «Синдзё». Из внутренностей Маугли уже почти ничего не лилось. Радуясь, что самое страшное позади, он хорошенько помыл руки. Что такое дизентерия и тиф, он толком не знал, но, наверное, это ещё хуже, ещё больнее… Мама часто пугала Маугли этими словами: дизентерия и тиф. Если её послушать, то и сахарная вата на храмовом празднике, и замороженная сладкая вода могли быть причиной дизентерии или тифа. Потому мама их никогда и не покупала детям.

Маугли шёл обратно через вагон, собираясь сказать Акеле, что уже поправился. Поезд всё ещё стоял на станции. Заходили новые пассажиры. Ввалилась ватага школьников, возвращавшихся домой с занятий. Они оживлённо болтали на своём северном диалекте, так что смысл разговора Маугли трудно было разобрать. Кто был в школьных формах и матросках, кто в обычном платье. Одежда на всех была полотняная, какая-то выцветшая, линялая, в заплатах. На груди у каждого была приколота именная бирка с обозначением группы крови. Некоторые девочки были в дырявых свитерах и рабочих шароварах. На многих мальчиках были только рубашки, выглядевшие как ночные сорочки, и штаны. Кто-то был в кедах с протёртыми подошвами, кто-то в старых заношенных резиновых сапогах, а кое-кто и в деревянных гэта. Кожаных портфелей или ранцев ни у кого из них не было — только потёртые парусиновые сумки и рюкзаки. Многие держали в руках большие сложенные зонтики с именным ярлыком. У некоторых были традиционные зонтики из заплатанной вощёной бумаги и даже соломенные плащевые накидки, каких в наше время уже не увидишь.

Вошла группа мужчин — человек десять, все ужасно бледные, исхудалые, в поношенных солдатских мундирах и гетрах. С растрёпанными волосами, заросшие щетиной, с открытыми ртами, они молча двигались по проходу, бесцеремонно расталкивая остальных пассажиров. На плечах у них висели вещмешки и походные фляги. На противоположной стороне вагона расположилось несколько девочек-подростков, ровесников Маугли. У них были потемневшие, тронутые мертвенной бледностью, осунувшиеся лица, как у тех мужчин. Одеты они были в лохмотья, а багажа у них, похоже, никакого не было. Молодой человек, одетый поприличнее, раздавал им купленные на станции коробочки с бэнто. А в вагон всё заходили и заходили люди с усталыми, измученными лицами. Почти у всех за плечами висели старенькие рюкзаки и вещмешки. Много было пассажиров в выцветшей военной форме, в военных фуражках. Женщины в запачканных шароварах и сандалиях-гэта тащили за руку детей. И у детей, и у женщин, лица были заляпаны чем-то вроде сажи — видно было, что им давненько не доводилось принимать ванну. Были, конечно, и другие: дамы с аккуратным перманентом, в европейских костюмах и платьях с высокими подложными плечиками, мужчины в мягких фетровых шляпах — должно быть, служащие компаний. Однако на всех лежал отпечаток какого-то старого стиля. Маугли припомнил, что когда-то давно уже видел женщин и мужчин примерно в таких же нарядах.