Видоискательница - Софья Купряшина Страница 32

Утром он дал ей рубль. О, рубль. На него можно купить целый вкусный кусок запеканки и двойной кофе и сигарет(т)… Она не смела просить больше рубля — маленькая, исчерченная любовью робкая девочка, и она понимала кое-что в лесбосе.

Сколько раз я видела эти картинки! И каждый раз впивалась, как впервые. Мне показалось, что этих людей что-то притягивало ко мне — или притягивала их я… Я чувствовала как-то странно, не по-дарвински, что происхожу от них; их странности были мне понятны; более того: приятны; смущенная раскованность, безденежье, бездомность, безвременье, вечное выживание, и риск, и аферы разного разбора, и кутежи; преодоление — в концентрированном виде; ежеминутная готовность к концу и началу — Света и собственному — античная философия максимальной завершенности (совершенности) дня.

Пестрая стая полулюдей окружила меня как свою, хотя я ни для кого не была своей; они были русские. Старик в рассыпающейся шапке с висящими клочками меха над цветным платком читал мне громко и удивленно: «Россия! Зачем я пришел к тебе?..», молодой — с полуседым хвостиком вьющихся волос — явно на игле — грустный и милый — предлагал бутерброд с колбасой; все откусывали его по кругу, начиная с меня; третий — дяденька Полтинник — очень с подбородком, который я люблю кусать и слушать хруст щетины, — протягивал мне пиво в бутылке с отбитым горлышком — его дозу. «Хотите?» — Движение маятника. Он протягивал мне острогранный сосуд со слюдой микроосколков открыто, хорошо, как ребенок — носочек, как собака — косточку, — бесполезное другим обоюдоострое счастье.

И надо было отглотнуть — я была в кольце моих родственников — и первый раз меня не предавали, не просили, не искали выгоды, а — любовались своим подобием; и я раскрылась, я засверкала, и мы всплакнули в обнимку с той девулей с вывернутыми и искусанными губами; потом принесли еще что-то, напевая и декламируя, и когда я начала целовать всех без разбора, я еще не понимала, что целую бумагу.

Медея Гурамовна Материдзе, местная блядь и пьяница, осенью решила устроить смотрины своим дочерям. Дочери ее, Наталка и Патлатка, тоже были бляди и каждый вечер принимали кого-то, разного цвета, которые выходили оттуда, покачиваясь от счастья, с долго непадающими хуями. Она строго наказала дочерям никого не принимать в ее отсутствие и хорошо себя вести, на что Патлатка, стряхнув с себя собачку Блядку, ебущую ее правую ногу, скромно кивнула, и Наталка тоже кивнула, соединив наконец ноги, опустив юбку и вынув руку из трусов. И Медея Гурамовна поскакала за провизией и выпивоном. Она оседлала было коня Блядину, но конь прогнулся под ее тяжестью, провис до земли, как старый гамак, стал выламываться, ноги у него подломились, и рухнул он прямо на голую землю. Ничего не сказала Медея, только подняла юбку, поправила чулок, помочилась на лошажью морду, взяла велосипед и поехала с рюкзаком в гастроном. Колеса велосипеда под ее тяжестью превратились в эллипсы, отчего он мерзко подскакивал, а узкая часть седла не терлась о клитор, как обычно, а больно в него ударялась. Но Медея не заметила дискомфорта, потому что у нее была цель, а она всегда добивалась поставленных задач. Приехала она с рюкзаком, полным копченых нарезов, ветчины, зелени, фруктов, мяса на шашлык, с одиннадцатью бутылками «Русского сувенира» и одной — чачи, заткнутой бумагой, на случай если грузин придет. Грузин не пришел, зато пришел дядя Толя — хищный, злой, высокий, смуглый, длиннопалый и длинноногий, немного сутулый, с большим фиолетовым ртом и блядскими зелеными глазами. Был он сед и уже немолод, но достаточно ебок и нравился обеим девкам страшно. Наталка и Патлатка его обступили и стали облизываться.

— Привез чего из города, дядь Толь?

— А чего бы ты хотела? — обратился он к Патлатке, приветственно залезая к ней в кофту.

— Ну, ясно: вибратор с подогревом, смазкой и пятью скоростями, каучуковый член на ремешках и черносливу.

— А рожа не треснет?

— Это у вас трещины по всей роже, дядь Толь, чего ты злой-то такой? Привез бы хоть рожков сахарных, либо семечек.

— Морда треснет, — стоял на своем Анатолий Борисович.

— Это ты от злости скоро пополам треснешь, старый каркадил, — высказалась Наталка, дотоле скромно молчавшая в углу.

Дядя Толя подошел к ней, радостно обнял и поцеловал в губы.

Стали собираться гости.

Вслед за Анатолием Борисовичем пришел Карп Пираньевич, Павлин Модестович и Вампир Владимирович. Все они тоже были хищные. Смотрины обещали быть многоплановыми и событийно наполненными.

Гости сняли штаны, не снимая пальто, девушки внесли рушники, граненые стаканы с питьевой водой и керамические тазики, изукрашенные разноцветной глазурью. Органы гостей расправились и запахли в тепле, как новогодние елки. Девушки поливали на них из стаканов в тазики, после вытирали богато расшитыми рушниками. Унося из горницы подмывочную утварь, девушки укромно шептались меж собой о достоинствах гостей. Слышалось: «волоски на яичках длинноваты, да седые все»; «пиписька по цвету как слива и обрезана неровно»; «а вообще шишаки увесистые»; «есть смысл».

Застолье протекало шумно, безалаберно и невоздержанно: много ели и пили, рвали зубами мясо, наполняясь агрессией убиенных баранов, угрожающе блеяли, раздували нервные ноздри козлиного косого покроя, ссорились и мирились, кормили друг друга мясом из рук, обливаясь кровавым соком, вытирали руки об одежду, с поцелуем передавали друг другу кровоточащие куски; закинув голову, сыпали в рот зелень и соль, заливали настойку.

Наконец Медея Гурамовна подала знак, и все отвалились, выставив животы и расстегнув молнии.

— Ну-с, начнем.

Она водрузила проектор на старый массивный шкап с полукруглыми широкими ногами и начала показывать гостям слайды Дрезденской галереи, развалины Колизея, парки Франции, узкозадых венецианских гондольеров и другие красоты мира. Гости одобрительно ковыряли в зубах остро заточенными спичками. Потом наступил час чая из невесомых китайских чашек, час ореховых тортов, твердых пирожных «орешки», светящегося в темноте хурминного мармелада и разглядывания семейных альбомов. Все это и называлось смотринами, а если кто-то ждет чего-то другого, то не дождется.

Кому интересно читать о том, как Медея Гурамовна взяла за четыре угла скатерть с объедками и бутылками, выкинула ее с четвертого этажа на оживленную магистраль; как, с трудом взгромоздившись на стол вместе с дочерьми, стриптизировала гостям, поднимая огромные ноги; как неодетые женщины, взявшись за руки, занялись аэробикой под аккомпанемент Вампира Владимировича, сносно игравшего на баяне и считавшего ритм, подобно диктору производственной гимнастики: «Раз-и-два-и-три-и-четыре»; и как непрочный стол в конце концов рухнул, похоронив под собой четырех мужчин и крепко прижав им шеи с неновой кожей? Как испуганные бляди отняли стол от милых их сердцу голов, но триста тридцать килограммов сделали свое черное дело, асфиксия — вещь опасная, да и пить не надо столько, а уж тем более — есть, а один там вообще был лишний — это Карп Пираньевич Рыбин, скользкий тип — увертливый и пучеглазый. Однако крики и мольбы женщин были услышаны Всевышним, и к утру все более-менее ожили от прикосновения шершавых губ к нежным залупам…