Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - Лаура Санди Страница 34

— Но почему ты не сказала мне, что хочешь спросить его, вернётся ли он домой?

— Потому что я загадала: если удержусь и не скажу тебе ничего до самого конца, он ответит мне «да»…

Мы взглянули друг на друга, натянуто улыбаясь. Потом она снова тихо-тихо заплакала, уткнувшись в иллюминатор.

Если Ноэми и умела делать что-то действительно хорошо, не считая владения испанской грамматикой, так это притворяться, будто у неё болит живот.

Если бы только я заметила обман, возможно, она не совершила бы этого единственного героического поступка в своей жизни.

Но если бы её мать объяснила ей однажды раз и навсегда, что её отец никогда не вернётся, может быть, она не стала бы совершать ради него этот единственный героический поступок.

Все пассажиры первого класса вышли в Париже. Кроме нас троих — бабушки, Ноэми и меня. А все, кто в Париже поднялся в самолёт, заняли места во втором классе. Все, кроме Людовики и её мамы.

Идеальное совпадение синхронных событий. Нарочно не придумаешь.

Непредвиденное происшествие с Ноэми в Барселоне заставило нас ускорить отъезд и лететь не прямым рейсом в Италию, а с остановкой в Париже, где Людовика с мамой поднялись на борт и где из-за этой остановки салон первого класса оказался совершенно пустым, отчего всё дальнейшее происходило так же стремительно, как в вестерне «Огненный полдень».

Ноэми ещё притворялась, будто спит, когда они вошли в салон самолёта, поэтому я пережила этот неожиданный удар в одиночку. И хотя двигалась Людовика очень медленно, её вид сразил меня с такой же силой, с какой движущаяся по встречной полосе большегрузная фура могла расплющить бампер бабушкиной «Чинкуеченто» на дороге к морю.

Поддерживаемая под руки двумя стюардами, Людовика следовала за своей мамой, еле касаясь недвижными ногами синего паласа в проходе между креслами. Гипс закрывал всю нижнюю половину её туловища, а гипсовый воротник, прикрытый шёлковым шейным платком, держал её голову неестественно высоко над плечами. Измученное, опухшее лицо полностью скрывало её прежнее великолепие.

От Людовики ничего не осталось.

Кроме золотистых волос, старательно собранных в очень высокий шиньон, и атласных туфелек цвета пудры, которые выглядывали из-под гипса.

Я вцепилась в руку Ноэми, и она, вытаращив глаза, пришла мне на помощь. Одной мне не выдержать было бы этого мучительного зрелища.

— О боже мой, Людо… — произнесла она в потрясении.

Людовика подняла длинные ресницы над синеватыми щеками.

И не произнесла ни слова.

Некоторое время все молчали.

Тысячи мыслей метались в это время в наших головах, словно муравьи в растревоженном муравейнике. Мама Людовики села сзади нас с Ноэми, рядом с бабушкой, и подождала, пока мы придём в себя от ужасного потрясения, а потом рассказала, что случилось.

Рассказала всё сразу, без остановок.

Точно так, как произошло.

Быстро.

Шёл последний отборочный тур конкурса.

Седьмой, по сути уже и не отборочный, а скорее прославляющий.

Людовику.

Все именно об этом и говорили, как вдруг оборвался трос, державший занавес.

Мелодия Щелкунчика перекрыла грохот, но не заглушила его полностью. Стальной трос, падая, закрутился в воздухе, подобно хлысту, и ударил Людовику по спине как раз в тот момент, когда она, подпрыгнув, находилась в воздухе, подбросил её ещё выше; на какое-то мгновение она даже исчезла из виду, а потом отлетела в кресла за третий ряд партера, словно птичка, подстреленная из ружья.

— Победительница потерпела поражение, — сказала Вивьен Ла Коикс.

Рассказывая о случившемся, мама Людовики повторила эти слова много раз — очевидно, они хоть как-то смягчали её отчаяние.

Людовика лежала в креслах впереди нас и слушала, не шелохнувшись, словно всё это не имело к ней никакого отношения.

Если бы я не знала хорошо Ноэми, то подумала бы, что она обрадовалась несчастью Людовики.

Однако Ноэми не радовалась. Просто ужасная история, которую мы только что узнали, приглушила её собственные страдания, она даже перестала хлюпать носом, тихо закрыла глаза и обрела дар речи.

Я не могла понять, как соединялись в голове Ноэми поражение Людовики и её переживания и по какой такой странной причине казалось, будто ей стало легче.

У меня же трагедия, которая обрушилась на Людовику, вызвала совершенно противоположные чувства. Даже в поражении она превзошла нас, опередив, уйдя вперёд на головокружительное расстояние, и от этого моё поражение выглядело ещё более удручающим. И я действительно не могла понять, какой механизм, за исключением садизма, действовал на Ноэми.

Когда я пыталась рассказать обо всём Марии, мне пришлось потратить на это почти час, и всё равно, похоже, я не сумела ничего объяснить, но ей почему-то всё стало ясно.

— На миру и смерть красна.

Солнечный луч, пробившись сквозь пластик иллюминатора, осветил профиль Людовики. Её красота — раненная — стала ещё более сияющей. Так искалеченная фея, изнасилованный ангел всё равно остаются феей и ангелом, даже ещё в большей мере.

Воздушная яма подбросила Людовику в креслах.

Толчок вызвал такую боль, что у неё пролилась слеза.

Одна-единственная. Жемчужина, единственная и драгоценная.

Ничего схожего ни с мокрым носом плачущей Ноэми, ни с моим потопом, застилавшим глаза.

Круглая и прозрачная, чистая, как бриллиант, она возникла на нижнем веке, пригнув ресницу, словно капля свежей росы — лепесток, и скользнула на щеку, где задержалась на мгновение, а потом изящным движением направилась к подбородку, испуская, прежде чем упасть, звёздные лучи, и наконец исчезла, оставив после себя след драгоценной боли.

— У нас тоже всё плохо кончилось, Людо, — сказала Ноэми, протянув руку между креслами и погладив её по голове.

Людовика отвернула голову.

Правильно.

Она не такая, как мы.

Она — стальной канат.

Лёгкий запах печенья на солоде, которое пекла Мария, окутал меня, когда я открыла калитку, и становился всё сильнее, сопровождая по дорожке к дверям дома.

В Колледже Верующих мы сходили с ума по стереоскопическим картинкам, создающим иллюзию объёмного изображения, в которых за основным, сказочно красивым рисунком скрывался другой, обычно какой-нибудь страшный.

Наша любимая — пряничный домик Гензеля и Гретель. Мы так часто смотрели эту картинку, что она почти стёрлась в конце концов в наших руках. Часами не могли мы оторваться от этой игрушки, смотрели, щурясь и соревнуясь, кто первый увидит череп. Не просто какое-то условное его изображение, а самый настоящий череп, видимый так же отчётливо, как и пряничный домик Гензеля и Гретель.