Ради усмирения страстей - Натан Энгландер Страница 35

– Что-нибудь еще? – Если не считать хлюпиков, просивших о мире во всем мире, это поручение обещало стать самым коротким из всех сегодняшних. – Давай, не стесняйся.

Нижняя губа мальчика снова предательски дрогнула, и Ицик понял: если не вытянуть сейчас из него это последнее желание, начнется истерика.

– Итак, что же?

– Менору, – проговорил мальчик, видимо, из последних сил сдерживая слезы.

Но на этот раз истерика едва не случилась с Сантой, который сперва обалдел, потом стал судорожно вспоминать игрушку с таким названием.

– Что? – переспросил он, пожалуй, чересчур громко. Но тут же опомнился и благодушно – вернувшись к роли мистера Крингла [60]– спросил: – Как ты сказал?

– Менору.

– Но зачем хорошему христианскому мальчику менора?

– Я не христианин, а еврей. Мой новый папа говорит, что в этом году у нас будет настоящее Рождество с елкой, а свечек не будет, но так нечестно, потому что предыдущий отец разрешал мне зажигать менору, хоть он не еврей. – Слезы покатились по его щекам, он захлюпал.

– Почему новый отец не разрешает тебе зажигать свечи?

– Потому что в этом году Хануки не будет – так он говорит.

Ицик охнул от неожиданности, и мальчик еще громче заплакал.

– Ну-ну, не плачь, малыш. Санта с тобой. – Ицик, поерзав в кресле, достал из кармана чистый платок. – Сморкайся, – и поднес платок к носу ребенка. Тот старательно высморкался. – А теперь не беспокойся ни о чем. Ты попросил у Санты Хануку, и ты ее получишь. – Он изо всех сил старался казаться веселым, но чувствовал, как вскипает. – А теперь скажи мне, какой у тебя адрес, и я сам принесу тебе свечи.

Мальчик вроде немного успокоился, но ничего не ответил.

– Верхний Вест-сайд или Нижний? – спросил Санта.

– Ни то ни другое, – пропищал тот.

– Но не Виллидж, надеюсь?

– Мы будем на Рождество в Вермонте. Поедем туда на машине, чтобы пойти с его родителями в их церковь. – И тут Ицик понял: комедии пришел конец – ему не выкрутиться.

– Церковь, – пробасил он. – Церковь будет, а Хануки не будет! – И, подхватив ребенка, встал во весь рост.

Эльф в кедах забрал у него мальчика и поставил на возвышение, а Ицик все кричал:

– Хануки не будет!

Буна бы его отлично поняла. Услышав это, она бы поняла, почему вся эта затея, и эта работа, и этот костюм, и веселье – грех. Богохульство! И тут он завопил во все горло: ведь он и ногу отсидел, и радикулит прихватил, пронзил как стрелой.

– Где его мать? – вопросил он толпу.

Схватив мальчишку и рискуя защемить и без того воспаленный нерв, Ицик высоко поднял его, тот болтался на его руке, как сумка.

– Где отец ребенка? – вопрошал Ицик. Он хотел, чтобы этот паскудный гринч [61] вышел вперед, предстал перед его судом.

Мальчик извивался, пытался вырваться. Потом достал сотовый и позвонил матери на первый этаж.

Ицик пожалел, что напугал ребенка. Гнев еще не прошел, но теперь ему было стыдно. Он обвел взглядом толпу воскресных покупателей и испуганных малышей – они во все глаза смотрели на него. Ицик искал дружественное лицо, спокойное лицо, и не находил. Он понимал, что перешел грани приличия и дело зашло слишком далеко, невозможно теперь как ни в чем не бывало вновь усесться на трон и кивнуть эльфу в армейских ботинках, чтобы тот подпустил к нему следующего ребенка. Он схватил помпон, свисающий с бутафорского колпака, сорвал колпак – под ним обнаружилась большая черная ермолка.

– Еврею, – загремел он – его голос шел откуда-то из недр огромного живота, – эта работа не подобает.

Одна женщина где-то в середине зала упала в обморок, не выпустив руки визжавшей дочки. Она повалилась на бархатный канат, отчего повалились и медные столбики, и в толпе, и без того взвинченной, началась паника: люди метались, сшибая алюминиевые елки и бумажные леденцы. Эльфы засуетились, но их инструктировали всего несколько часов, так что к подобным происшествиям они готовы не были и только ругались и кричали. А один эльф, тайный сотрудник службы безопасности, зажимая крошечный наушник в остроконечном ухе, что-то сердито нашептывал в свой зеленый бархатный воротник, после чего в дверях возникли еще два эльфа, один чернокожий гигант, другой – коренастый, бледный, как искусственный снег.

Эта парочка подхватила под руки еврейского Санту-самозванца, которого держали в магазине только из страха. Зря его позвали, настоящая у него там борода или не настоящая, – это ясно было с самого начала. И от него давно бы избавились, раз десять бы избавились от Ицика, если бы руководство не попало в переплет: универмаг только в сентябре выплатил два и три десятых миллиона долларов за то, что уволил ВИЧ-Санту, и в кассе не осталось ни цента ни для раввина Санты, ни для пенджаби Санты – и поди пойми, как быть с третьей кандидатурой, госпожой Санта, а она на этот раз действовала через адвоката.

Когда Ицика уводили, его сменщика, с бутербродом в руке, уже вталкивали в зал через боковую дверь. Мать мальчика пробивалась через очередь или то, что еще недавно было очередью. Орудуя сумками, как боевыми топорами, она продвигалась к сыну. Она звала его, и ее панические вопли перекрывали гул толпы, так что Ицик, даже не видя ее, понял, кто это кричит. Добравшись наконец до сына, она погладила его по голове и, заметив, что трон опустел, а ребенок вроде бы цел и невредим, задала вопрос, на который каждая мать ждет ответа со страхом:

– Мэтью, дорогой, скажи мне честно, Санта-Клаус трогал тебя?

Его отвели на склад, стул там был не позолоченный и довольно неудобный. Стул стоял на свободном пятачке, а вокруг высились стены из коробок, с виду еще более ненадежные, чем стены Иерихона на шестой день похода Иисуса Навина [62]. Костюм Санты он расстегнул, лакированный ремень свисал по бокам, теряясь среди цицит. Бледный охранник, злобный эльф, отчитывал его за непрофессионализм и пренебрежение должностными обязанностями – по его словам, Ицик справлялся со своей ролью даже хуже, чем уличные Санта-Клаусы – эти травести в красном.