Мудрецы и поэты - Александр Мелихов Страница 35

– Здравствуйте, Борис Дмитриевич! Здравствуйте, Людмилочка! – милостиво поздоровалась она, одарив каждого из них обворожительной улыбкой. Отец немедленно бросился отнимать у нее сумку, она слабо защищалась: «Что вы, мне совсем не тяжело». – «Нет-нет, дамы, я не могу позволить, чтобы дама…» – галантная речь, галантный наклон головы, галантная забегающая походка – он убежден, что демонстрирует некую старомодную галантность, которой уже не встретишь. Вставляет в разговор цитаты, вроде «не столько нежит красота, не столько восхищает радость», обороты типа «ничтоже сумняшеся», «страха ради иудейска», «забавные кви про кво», а сам чешет щеку о плечо и строит при этом жуткую физиономию. Она жалобно и безнадежно воркует: «Ах, зачем вы, Борис Дмитриевич, помогите лучше Людочке, ей так тяжело». – «Кому?! Ей тяжело?! Здоровенная девица, ничего ей не сделается», – я в ее годы, мы в ее годы. При посторонних он всегда воспитывает ее в духе древнего Лакедемона. Она старалась улыбаться, но это ей не нравилось. Ей вообще не нравилась небрежность по отношению к ней, даже в шутку. Взаимные подшучивания – ни разу она не видела, чтобы они привели к чему-то хорошему, обязательно появляются обиды. Не на саму шутку, так на то, что тебя перешутили или хотели перешутить. Правда, Игоря она сама любит поддразнивать, хоть это ему и не очень нравится. (Вспомнила Игоря – и мороз по коже: вдруг не отпустят!) Но шутки отца – другое. Шутить так еще можно, хоть и не стоит, только тогда, когда всерьез ничего подобного произойти не может. А с отцом так: никогда ничего не заметит, если не пожалуешься. А пожалуешься – так засуетится, что сама будешь не рада. Она чувствовала, что вся уже потная и красная, как свекла: зря закупорилась в эту серенькую-рябенькую кофточку, правда, она не думала, что придется столько тащить.

Готово: уже ругают современную молодежь, хоть и не ее лично, но она каким-то образом тоже все еще молодежь. Может, и правильно ругают, но как-то уж очень это у них легко, приятно и бесспорно. Сама она другой молодежи не видела, да и об этой не может сказать ничего определенного. Ей кажется невозможным делом оптом охарактеризовать даже троих, если их специально не подобрали друг к другу, а не то что миллион или десять миллионов человек. Ее понемногу заедает, и через минуту она ехидно вмешивается: «Прости, папа, можно ли считать столь уж хорошим человека, не выполнившего одну из основных обязанностей: воспитать хороших детей? А если нынешняя молодежь плоха, то чье поколение ее такой вырастило?». Конечно, она так не сказала, а только подумала. Она знала, что после первых пяти-шести слов ее перебьют, поэтому, стараясь втиснуть в эти пять-шесть слов всю суть своей речи, она произнесла что-то торопливо-невразумительное и полубезграмотное. Ее перебили именно там, где она ждала, а потом высмеяли: каждому из них это и в одиночку несложно, поскольку истина их не интересует, а вдвоем – совсем делать нечего.

Их внимание переключил встретившийся подвыпивший мужик, и отец с тонкой улыбкой произнес: «Руси веселие есть пити». И печально завздыхали: да, да, какого воспитания можно ждать от такого отца, какой дисциплины на производстве, каких духовных интересов, каких… Она уже кипела. Ей хотелось крикнуть: да вы же рады, что человек выпил, что можно на него нести, демонстрировать вашу гражданскую скорбь, будь он трезвый, не было бы вам этой сласти!

Она приотстала, чтобы не так было слышно, но невольно прислушивалась. Зато можно было сколько хочешь перекладывать сетку из руки в руку. Они уже перешли к прекрасному:

– Вчера я перечитывала сонеты Шекспира…

– О, это красивая вещь!

– Да, да, вы это очень верно сказали. Именно красивая. И высокая!

– Да, да, и высокая. И какая-то, знаете ли, нежная, что ли.

Оба понурились и печально кивали потихоньку, да, дескать, да, покойник был чистейшей души человек.

– Но, – первым встрепенулся он, – его нельзя понять, если забыть, что он философ.

– Что вы, что вы, нужно постоянно помнить, что он философ!

Вот как! Оказывается, слова имеют совсем другой смысл, если их произносит философ. Если не философ – глупость, а философ – умность. Вот почему она не могла оценить отцовские поучения: она забыла, что он философ.

Вдруг – редкое невезение: надо же ему весной валяться на тротуаре – в чулок сквозь босоножку вцепился сухой репей. Это все равно что быть изувеченной сбежавшим из цирка дрессированным слоном. Она поставила сетку на тротуар – онемевшая ладонь начала гореть – и по частям извлекла рассыпавшийся репей. Отец с Маргаритой Васильевной тем временем ушли вперед.

Дома он сказал с приятным изумлением: «Оказывается, лучший поэт двадцатого столетия – Блок». «Оказывается»! Блока она любила, да и всякого поэта, которого любила «не очень», она все-таки любила в миллион раз больше, чем он своего самого-самого, он их и не перечитывал-то никогда: просмотрел раз, отделил золото от примесей и на этом знакомство закончил. Причем у Блока оказался далеко не Клондайк. А теперь, упоминая Блока, он будет принимать задумчивое и страстное выражение: «Лучший поэт двадцатого столетия!» После разговора с Маргаритой Васильевной в его голосе, движениях появилась томность. Сейчас он полностью под впечатлением ее взглядов, похожих на плато, – возвышенных и плоских.

– Да ведь Блок даже непонятно о чем пишет. Какой-то набор изысканных слов: «Я искал бесконечно красивых и бессмертно влюбленных в молву», – она говорила отцовскими же словами.

– Нет, нет, не упрощай. Маргарита Васильевна прекрасно в этом разбирается, она напрасно говорить не станет. Кроме того, Блок был очень порядочный человек, по-старинному порядочный.

– Да, да, он пригвожден к трактирной стойке… Ты знаешь, сколько у него было любовниц?

Слабости по женской части он и отцу родному не простил бы. И попала в точку: он обиделся. И не удержался на спокойствии и рассудительности, а принужденно-презрительно пожал плечами: что за выражение – «любовниц». И удостоил ее ответа:

– Жаль только, что стихи у него слишком грустные…

– Как ты можешь сказать, что они грустные, если у него непонятно, о чем он пишет?

– Не знаю, что там тебе непонятно. И не знаю, что плохого в том, что они грустные. Грусть тоже имеет право быть отраженной в поэзии.

Ого, как она его расшевелила, если он дошел до такого открытия!

– Может быть, в свое время я его не вполне оценил, – очень честно признался он, – но и тогда я из него кое-что выписал.

Он начал обиженно припоминать. Это был уже искреннейший поклонник Блока. Ничего, в области машиностроения ее влияние нисколько не меньше. Он припомнил и с пафосом прочел: «О пышности я не мечтаю, доволен всем, самим собой. Своим блаженством почитаю не шум веселья, но покой».

– Это не Блок! – возмутилась она. – Разве что в твоей редакции, но даже не пойму, что ты отредактировал. «Доволен всем, самим собой»!

Он с достоинством прекратил разговор. Вообще, это у него здорово получалось: что-нибудь ляпнуть и с достоинством прекратить разговор.