Записки из клизменной - Алексей К. Смирнов Страница 36

Был у нас на курсе коренастный, глаза навыкате, человечек, назовем его Митей Засохиным.

Я не любил Митю.

Я невзлюбил его еще с колхозной поры, когда он выбился в бригадиры, и сделалось у него «звено» морковных грузчиков, то есть нас. И Митя ходил в тельняшке, бушлат нараспашку, нагло позыркивал глазками и, конечно, командовал. За ним поторопливались три-четыре доверенных и допущенных к телу лица. Они, правда, не возмущались синхронно, зато укоризненно молчали, взирая на нас, бездельников.

Потом, после колхоза, он переоделся в белые одежды и растворился в медицинском столпотворении. И вот оказалось, что у Мити уже на четвертом курсе случился досадный и непонятный психический эпизод.

Потом было еще два.

А на третий, уже сейчас, пригласили специальную бригаду магистров. Разговор подслушивал мой друг со «скорой»; попросил его соединить с тем, кто поедет, чтобы рассказать предысторию поподробнее.

После доктор отзванивается:

– Да-а… Прогресс налицо. Такие подвижки, такая динамика! Далеко продвинулся. Снял со стены крест и сунул в рот. И встал посреди комнаты, разведя руки и ноги. Дескать, он принимает космические предохранительные сигналы.

А до того – ничего, работал себе, врачевал.

Теперь уж все.

Не то чтобы… но что-то кольнуло. Правда, апельсины не повезу.

Сколько же дур на свете, Господи-прости.

Прислали одну к отчиму на осмотр, неврологический. Явилась. Сама любовь. Станом стройна, поступью величава, волосом и длинна, и черна.

Челка у нее. До кончика носа.

Отчим:

– Челку-то отведите!

– Да ладно…

– Да отведите, покажите глаза-то!

Величавое движение, исполненное неохоты. Как будто снимает чадру. Под челкой – бланш фиолетовый, циклопический абсолютно. По спектру близкий к ультрафиолету.

Наверное, кавалер тоже спешил до 8 марта.

И я теперь догадываюсь: «час между волком и собакой» – это не те сумерки, о которых думали Пушкин и Саша Соколов. Это промежуток, «просак», между 23 февраля и 8 марта.

У медиков никакого цинизма нет. Цинизм есть у пациентов.

Одна вот лечилась селедкой. Привязала ее к голове и говорила, что помогает. А лежала в гинекологии.

Не один день лежала.

С бессменной селедкой.

Доктор:

– А почему это пахнет так невозможно?

А потому.

Помогает потому что.

Хотите верьте – хотите нет.

У меня есть знакомая, моя ровесница, хороший гинеколог. А у нее есть 20-летняя дочка. И вот эта дочка подцепила где-то пиелонефрит.

Мама ей говорит сдать анализ мочи.

Дочка хлопает глазами: у меня месячные!

Мама: ну, заткнешь там – и ничего.

Дочка уже не хлопает глазами. Она их таращит в полном непонимании. Она впервые слышит о существовании влагалища.

Ей все видится в розовом свете, то есть сплошной клоакой, как у Курочки Рябы, которая несет золотые яйца от и для Золотого Петушка.

Последний, между прочим, похаживает вокруг. Ему 40 лет. Мне кажется, он должен быть в курсе.

Мама не возражает.

Вот еще про одного доктора.

Осенью 2003 года мой ребенок неприятно и непонятно захворал. Все, слава Богу, позади. Платный скорый доктор сработал оперативно, мы угодили в больницу, и там во всем разобрались. И вот уже полтора года я никак не мог нащупать причину, по которой мне этот доктор решительно не понравился.

Наконец нащупал.

Это был, конечно, специалист, не отнимешь.

Я не могу придраться ни к чему, что он делал. Дочка, когда не в духе, совсем не подарок; даже когда она здорова, мало кто может это стерпеть. Я не преувеличиваю, я точно знаю. Но доктор был отменно выдержан и добивался всего, чего хотел.

Это был пожилой лев с печальным взором. Печаль эта мне пришлась не по нутру.

Я отрекомендовался бывшим коллегой и перечислил все, чем лечил дитё.

Печальный доктор вежливо улыбнулся и тихо разгромил меня наголову. Кривя губы в почтительной, но ядовитой улыбке, он уличил меня в незнании фармокодинамики разных веществ – ну, что поделать, я многое забыл. Что ж теперь отрицать. Но это ладно, пускай.

Вкрадчивое змеюжество сохранялось в нем на протяжении всего визита.

Прощаясь, он посоветовал хорошенько запереть за ним дверь. Мы сказали, что ничего, не боимся, дверь прочная. Он, стоя на пороге, опять улыбнулся и столь же вежливо объяснил, что нашу дверь можно вынести в три минуты вместе с косяком.

За что ему великое спасибо.

Но нет, меня не это рассердило. Тогда что же? – думал я. А вот что.

Он, как обещал, отзвонился в первом часу ночи и сообщил результаты анализов. Что скажет обычный доктор клиенту с медицинским образованием? В нашем случае было бы естественно сказать: послушайте, у ребенка сильнейший лейкоцитоз; я не пойму, в чем дело, надо в больницу. Неприятно, но здраво и просто. Спасибо, поняли, едем.

Этот же начал с подробного перечисления нормы. Зачитывал нормальные показатели несколько минут, пока я пританцовывал с трубкой. А самую гадость оставил на сладкое. Возвысил голос и врезал. И помолчал, дожидаясь моей реакции. Зная прекрасно, о чем в таких случаях думает медик, пусть и бывший.

Сука такая.

В школе и в институте я много рисовал. На лекциях и на всем остальном.

А маменька любила листать мои конспекты.

И вот однажды смотрит и не может понять, что за подпись такая к рисунку: ОКСИЕНИЕ.

Она-то привыкла, что я все по-латыни подписывал. Или подавал материал графически. Если писал, например, про какую-нибудь смертельную болезнь, то рисовал стрелочку и гроб.

А здесь я нарисовал интерьер пивного бара. Два понурых пениса вместо кранов, над ними – надписи: «гор» и «хол». Рядом – закусочный наборчик: бутылка водки.

И подпись. Икс, игрек в середине – так ей прекраснодушно почудилось.

Потом у них в роддоме все дохтура и сестры говорили: «ну, сегодня у нас просто оксиение».

Оглядываясь на мою докторскую жизнь, я постоянно задаюсь вопросом: когда за мной начали увиваться бесы?