Закулисные страсти. Как любили театральные примадонны - Каринэ Фолиянц Страница 36

Разобидевшаяся Айседора принялась на всех своих выступлениях произносить революционные речи и устраивать в пролетарских кварталах вечера для коммунистически настроенной публики. Возможно, что политика тут ни при чем. Наверно, так она хотела создать для Есенина атмосферу, хоть немного напоминающую родину. Но он ее стараний не оценил. И продолжал вести себя точно так же, как в Европе…

Теперь и Дункан от него не отставала – она устраивала ему некрасивые сцены ревности и приходила в бешенство от каждого его взгляда на другую женщину. Айседора могла закатить жуткую сцену прямо на официальном приеме или на дружеской вечеринке.

Возмутив пуританскую Америку, скандальная пара вернулась в Париж.

Едва они разместились в очередном номере отеля, как случился грандиозный скандал: ночью пьяный Есенин, в состоянии полного беспамятства, начал бить все, что попадалось ему под руку, и страшно ругаться. С большим трудом полиция доставила его в участок. Когда на следующее утро Дункан уезжала из отеля, она сказала: «Теперь все кончено!»

Она потребовала немедленного отъезда Есенина в Россию. Он сердито согласился и даже отправился в путь, но с бельгийской границы явился обратно – не смог перенести разлуки с Айседорой…

И опять они помирились. А потом вернулись в Москву. На вокзале Айседора сказала встречавшему их Илье Шнейдеру по-немецки: «Вот, я привезла этого ребенка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним…»

Но, как пишет Шнейдер, пока это были одни слова.

Вместе с Есениным они поехали в подмосковное Литвиново, где отдыхала детская балетная школа Дункан, которую в ее отсутствие возглавила приемная дочь Айседоры – Ирма.

Несколько дней все было прекрасно. На Пречистенку они вернулись счастливые и довольные, а потом снова конфликт – и Есенин исчез. Ирма потребовала немедленного отъезда Айседоры в Кисловодск для поправки здоровья. Обиженная на поэта Дункан согласилась.

Однако едва Есенин узнал, что Дункан собирается уехать, как тут же пришел к ней мириться. «Я тебя очень люблю, Изадора… очень люблю», – и они снова помирились.

Но в Кисловодск, а затем в Баку, Тифлис и другие города она отправилась одна. Когда Айседора прибыла в Ялту, ей подали телеграмму: «Писем телеграмм Есенину больше не шлите Он со мной к вам не вернется никогда Галина Бениславская».

И он уже не вернулся.

Айседора приехала в Москву, с друзьями о Сергее не говорила ни слова и, как всегда, с головой погрузилась в работу, чтобы отвлечься от тяжелых переживаний.

Галине Бениславской, безумно любившей Есенина, его расставание с Дункан ничего хорошего не принесло. Все ее ухаживания за ним, постоянная поддержка и помощь любви в нем не вызвали. Сергей относился к Галине только дружески, с благодарностью – и все.

Через какое-то время после разрыва с Дункан Есенин женился на внучке Льва Толстого, Софье Андреевне. И переехал к ней жить. Это для Бениславской было страшнейшим ударом.

Однако именно заботы Бениславской помогли Есенину окончательно порвать с мучительной связью и пережить расставание с Айседорой.

Какое-то время Дункан еще оставалась в России. У нее были обязательства перед ученицами и… воспоминания о любви. Ведь было у них много действительно счастливых дней и ночей… Хотя Шнейдер, бывший всегда рядом с Айседорой, писал: «Любовь Айседоры Дункан к Сергею Есенину внесла немало тяжелого, трагичного в ее жизнь. Они многое дали друг другу. Но вместе с тем и мучили один другого».

Когда Есенин попал в клинику неврозов, где пытался вылечиться от «душевных ран», Айседора встретилась в одной актерской компании с Августой Миклашевской, за которой Есенин ухаживал. Миклашевская как раз находилась в раздумьях – ответить на его чувства или не стоит? Миклашевская так описывает свою встречу с Айседорой:

«Я впервые увидела Дункан близко. Это была очень крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Я, сама высокая, смотрела на нее снизу вверх. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный, бледно-зеленый хитон с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром с золотыми кистями, на ногах – золотые сандалии и кружевные чулки. На голове – золотая чалма с разноцветными камнями. На плечах – не то плащ, не то ротонда, бархатная, зеленая. Не женщина, а какой-то театральный король.

Она смотрела на меня и говорила:

– Есенин в больнице, вы должны носить ему фрукты, цветы!..

И вдруг сорвала с головы чалму – произвела впечатление на Миклашевскую, теперь можно бросить. И чалма полетела в угол.

После этого она стала проще, оживленнее. На нее нельзя было обижаться: так она была обаятельна.

– Вся Европа знайт, что Есенин был мой муш, и вдруг – первый раз запел про любоф – вам, нет, это мне!..

Болтала она много, пересыпая французские слова русскими, и наоборот.

…Уже давно пора было идти домой, но Дункан не хотела уходить. Стало светать. Потушили электричество. Серый, тусклый свет все изменил. Айседора сидела согнувшаяся, постаревшая и очень жалкая:

– Я не хочу уходить. Мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…»

Конечно, у нее была приемная дочь Ирма. Была работа в школе, были прекрасные ученики. Но у нее больше не было любимого человека.

Дункан и вправду чувствовала себя одиноко – в чужом городе, в чужой стране. Постаревшая, уставшая, опустошенная…

Крандиевская-Толстая в своих воспоминаниях писала о Дункан: «Айседора вообще была женщина со странностями. Несомненно умная, она могла по-особенному, своеобразно, с претенциозным уклоном удивить, ошарашить собеседника. Эту черту словесного озорства я наблюдала позднее у другого ее соотечественника – Бернарда Шоу.

Айседора, например, утверждала: большинство общественных бедствий происходит оттого, что люди не умеют двигаться. Они делают много лишних и неверных движений. Неверный жест влечет за собой неверное действие.

Мысли эти она развивала в форме забавных афоризмов, словно поддразнивала собеседника. Узнав, что я пишу, она усмехнулась недоверчиво:

– Есть ли у вас любовник, по крайней мере? Чтобы писать стихи, нужен любовник.

Отношение Дункан ко всему русскому было подозрительно восторженным. Порой казалось: эта пресыщенная, утомленная славой женщина не воспринимает ли и Россию, и революцию, и любовь Есенина как злой аперитив, как огненную приправу к последнему блюду на жизненном пиру?»

Как бы то ни было, Айседора села на самолет и отправилась в Европу. В пути случилась небольшая поломка, и аэроплан вынужден был приземлиться возле одного из российских селений. К месту посадки на поле, покрытом тонкой пеленой снега, собрались окрестные крестьяне. И «божественная Айседора» станцевала для них свой последний танец на русской земле. Больше в России она никогда не была.

Брак же Есенина с Софьей Толстой – как принято считать, брак по расчету – расчета не выдержал. Поэт был откровенно недоволен женитьбой. Об этом он заговорил вскоре после свадьбы: «С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено „великим старцем“, его так много везде, …что для живых людей места не остается. И это душит меня…»