Самарканд - Амин Маалуф Страница 36

Океан, состоящий из капель, велик,

Из пылинок слагается материк.

Твой приход и уход — не имеют значенья.

Просто муха в окно залетела на миг…

Омар Хайям был не прав. Его земное бытие было отнюдь не мимолетным и только-только начиналось. По крайней мере в том, что касалось его стихов. Но ведь и сам поэт желал им бессмертия, не смея надеяться на него для самого себя?

Те в Аламуте, кто обладал привилегией входить к Великому Магистру, обратили внимание, что в выдолбленной в стене нише, забранной толстой решеткой, появился какой-то предмет, вроде бы книга. Никто не осмеливался поинтересоваться у самого Верховного, что это такое, полагали, что у него были причины хранить ее вне библиотеки, где было немало серьезных трудов.

Хасан умер, когда ему было под восемьдесят; лейтенант, назначенный им своим преемником [43], не посмел поселиться в том же помещении, что и основатель ордена, а уж тем более открыть таинственную решетку. Еще долго после смерти Хасана жители Аламута пребывали в страхе, который на них наводил один вид стен, за которыми он жил. Старались даже пореже бывать вблизи его дома, боясь встретиться с его тенью. Жизнь ордена все еще подчинялась правилам, выработанным Хасаном, постоянным уделом его членов была самая суровая аскеза; не допускалось ни малейшего отклонения от этих правил, любые удовольствия находились под запретом. Еще более безжалостным стал орден по отношению к внешнему миру — желая показать, что смерть верховного руководителя не ослабила их решимости, адепты удвоили свои усилия.

Принимали ли они такую жизнь от чистого сердца? С каждым днем все меньше. Уже слышался ропот, хотя не столько среди ветеранов, которые лично знали Хасана — в них все еще были живы воспоминания о наказаниях, — сколько среди их детей и внуков. С колыбели воспитывали их в строгости, в беспрекословном подчинении нормам жизни, заведенным отцом-основателем, словно это было Божье откровение. Но жизнь мало-помалу брала свое.

Вот уже кое-кто из молодых осмелился поинтересоваться, почему их заставляют проводить лучшие годы в этом не то монастыре, не то казарме, где нет места радости. Ответом им были такие жестокие наказания, что впредь они остерегались высказывать собственное мнение, во всяком случае, прилюдно. По домам же стали собираться и тайно обсуждать происходящее. Юные заговорщики получили поддержку со стороны женской части населения Аламута, да и как иначе, ведь многие женщины однажды навсегда простились со своими мужчинами — сыном, братом или мужем, — не вернувшимися с тайного задания.

Из этой задушенной, подавленной поросли выделился один юноша и стал ее рупором. Никто, кроме него, не мог себе этого позволить: он был внуком того, кого Хасан назначил своим преемником, и ему предстояло по смерти своего отца стать четвертым Великим Магистром ордена.

По сравнению с предшественниками у него было одно важное преимущество: родившись после смерти Хасана, он не испытал на себе гнета заведенных им порядков. С любопытством и неприязнью разглядывал он его жилище, но без священного ужаса, парализующего прочих.

Когда ему исполнилось семнадцать, он даже вступил в запретную комнату, обошел ее, приблизился к волшебному водоему, сунул руку в ледяную воду. Увидел он и нишу с книгой и уж было потянулся к ней, да спохватился и попятился к двери. Для первого раза было достаточно.

Когда наследник задумчиво бродил по улочкам Аламута, люди провожали его взглядами, но близко подходить боялись и только произносили какие-то странные фразы, словно благословляли его. Звали его Хасаном, как и Саббаха, но вокруг слышалось другое: «Искупитель! Тот, кого давно ждали!» Боялись лишь одного — как бы старая гвардия ассасинов, знавшая о его настроениях и слышавшая из его уст неодобрительные отзывы о царящей в крепости строгости, не сделала бы с ним чего, не помешала бы прийти к власти. Его отец пытался внушить ему мысль о смирении, обвинял в неверии в Бога и в предательстве секты. Говорят даже, что он предал смерти двести пятьдесят своих сторонников и изгнал двести пятьдесят других, заставив их нести на своих спинах к подножию горы трупы убитых друзей. И все же отцовский инстинкт возобладал в нем над обычаем убивать своих детей, заложенным Саббахом.

Когда же его отец скончался, а было это в 1162 году, непокорный сын беспрепятственно наследовал его место в иерархии ордена. Впервые за много-много лет настоящая радость охватила тоскливые улочки Аламута.

Люди спрашивали друг у друга: «Это ли ожидаемый Искупитель? Он ли положит конец нашим страданиям?» Сам он молчал и продолжал задумчиво бродить по Аламуту и подолгу просиживал в библиотеке под покровительственным взглядом копииста, урожденного кирманца, которому было поручено охранять его.

Однажды новый магистр решительным шагом направился к бывшей резиденции Хасана Саббаха, толкнул дверь, прошел к нише, схватился обеими руками за решетку и с такой силой тряхнул ее, что выломал из стены, после чего взял рукопись Хайяма, сдул с нее пыль и унес под мышкой.

Запершись, он долго читал ее и размышлял, а через неделю приказал созвать всех жителей Аламута на майдане.

Это было 8 августа 1164 года, солнце стояло в зените, но никто и не пытался уйти в тень. В западной части — майдана возвышался деревянный помост, украшенный по углам огромными штандартами: красным, зеленым, желтый и белым. Взгляды всех собравшихся мужчин, женщин и детей были обращены туда.

И вот появились они: новый магистр в ослепительно белом и его жена — молоденькая, изящная, с открытым лицом, потупленным взором и пылающими от смущения щеками. Казалось, последние сомнения улетучились. Со всех сторон послышалось: «Это Он, Искупитель!»

Он с достоинством взошел на трибуну, поприветствовал собравшихся широким жестом и в установившейся тишине начал одну из самых поразительных речей, когда-либо звучавших на нашей планете.

«Все обитатели мира, джинны, люди и ангелы! Имам Времени благословляет вас и прощает вам все грехи, как прошлые, так и будущие.

Он возвещает вам, что Священного закона больше нет, ибо пробил час Воскрешения. Бог оставил вам свой Закон, чтобы позволить вам заслужить рай. Вы его заслужили. С этого дня рай принадлежит вам. Вы свободны от ига Закона.

Все, что было запрещено, отныне позволено, а все, что было обязательно, запрещается!

Ежедневные молитвы числом пять запрещены, поскольку мы отныне в раю, в постоянной связи с Создателем, нам нет нужды обращаться к Нему в определеннее часы. Те же, кто будет упорствовать и молиться пять раз в день, тем самым выразят малую веру в Воскрешение. Молитва объявляется актом Неверия.

Вино же, которое в Коране называют райским напитком, отныне разрешено; относиться к нему с пренебрежением будет означать недостаток веры».

Как рассказывает один персидский историк той поры, после этой речи все кинулись за музыкальными инструментами и стали играть на них, а также прямо у помоста пить вино.