Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь Страница 36

Жозефина прошлась по лондонским галереям в поисках нужного рисунка.

Она шла, счастливая и радостная. Солнышко, холодное февральское солнце, ласкало ее затылок, щеки, запястья. Она нахваливала себя вполголоса: «Ну кто еще, кроме меня, может читать в мечтах Филиппа, угадывать его секретные желания?»

Только влюбленная женщина расшифровывает знаки: взгляды, вздохи, дрогнувшее веко, сжавшийся кулак. Влюбленная женщина всегда начеку.

Ей надо было навести справки, найти в журналах название и адрес галереи, где выставлены эти рисунки. Кропотливая работа влюбленного муравьишки. Как же это прекрасно, как прекрасно – любить и быть любимой! Она шла вприпрыжку, краснела от стыда за себя, но не могла удержаться и опять чуть подпрыгивала.

«Вчера ночью под вышитым балдахином нашей кровати он сотворил из меня неутомимую потаскуху, которая изнемогла от страсти, обессилела от ласк, но все равно была готова вновь прильнуть к нему и целовать, и покусывать его кожу, увлекая в новую пучину страсти. Недорого стоит такая моя любовь, если мой подарок не будет безумством расточительности!» – пропела она, вспоминая строки из «Песни песней»:

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: «Не видали ли вы того, которого любит душа моя?» Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него, и не отпустила его…

И она хихикала в воротник пальто, мороз щипал ее за щеки и за нос так, что хотелось чихнуть.

Она остановилась у галереи «Блейн/Саутерн» на углу Ганновер-сквер и Ганновер-стрит. Там продавались рисунки Люсьена Фрейда. И главное, тот самый, изображающий мрачную комнату, в которой стоят маленький столик и узкая железная кровать с медными шашечками, на которой в беспорядке разбросаны подушки, а на смятом постельном белье угадывается отпечаток обнаженного тела. Она колебалась между ним и изображением тощего пса с грустным, несколько пристыженным взглядом. Он был такой трогательный, внушал сострадание, так и просил: «Ну погладьте меня!»

Но он был уже продан.

– Его купила какая-то женщина. Она тоже, как вы, выбирала между этими двумя, – сообщила ей сотрудница галереи. – Надо признать, они оба хороши, хотя такие разные…

– Это не страшно, – сказала Жозефина. – Тогда я куплю комнату.

Собака была, возможно, милее, нежнее… но кровать шептала: «Я пойду за тобой на край света, мне нравится твоя мужественная уверенность в себе, твой безусловный авторитет».

– А вы могли бы мне красиво упаковать ее? Я приду за ней завтра.

И она вышла, легкая, красивая, и пошла под прозрачным английским солнцем.

Она напевала, чтобы немного развеять счастье.

Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него, и не отпустила его…

Ее чуть не раздавил красный автобус, который поворачивал вровень с тротуаром, он душераздирающе засигналил, аж уши заложило. «Ох, простите меня, я задумалась, – пробормотала она, извиняясь перед прохожим, который обозвал ее сумасшедшей. – Вы просто не понимаете! Знаете Песнь песней”?»

Она изо всех сил старалась не покраснеть во время ужина, когда Филипп рассказывал о Люсьене Фрейде Александру и французским друзьям, приехавшим из Парижа. Он сказал в заключение, что его безумство коллекционера отошло в прошлое, что сейчас перед ним стоят более серьезные задачи. Он выпалил это быстро, на одном дыхании, и Жозефина поняла, что на самом деле он кривит душой.

Каждый внес свою лепту, высказавшись на тему о том, что цены на картины достигли воистину непомерных размеров. Спекуляция стала подлинным бедствием, везде деньги, золото, о самом искусстве уже никто не думает. Ну и что тут поделать, действительно, стоит заняться чем-нибудь другим.

– Вы можете себе представить, сколько обедов для голодных я могу финансировать за деньги, равные стоимости одного такого рисунка? – спросил Филипп. Голос его должен был звучать легко и иронично, но в нем все равно угадывалась грусть.

На следующий день Жозефина вернулась в галерею. Она проходила мимо банка «Барклайс» и тут заметила Ширли. Та шла, глядя под ноги, с пакетом в руке.

– Ширли! – закричала Жозефина, размахивая руками.

– Жозефина… – подняв голову, не сразу ответила Ширли. – Что ты тут делаешь?

– Пойдем попьем чайку? Мне только надо успеть в галерею.

Она показала пальцем на вывеску «Блейн/Саутерн».

Ширли пробормотала: «Уж не знаю, у меня времени просто нет, надо бежать, я спешу, не знаю».

– Но послушай, Ширли, я уже два дня как в Лондоне, а мы еще не увиделись! Ты не пришла вчера вечером на ужин. И, кстати, ты вообще больше не приходишь к нам ужинать. Я, в конце концов, начну думать, что ты меня избегаешь!

Ширли развела руками, потом хлопнула себя по ляжкам несколько раз подряд, словно тонула и звала на помощь. «Нет, нет, – затараторила она, – это только сейчас, ну понимаешь, время так летит, да еще холодно, Мюррей Гроу, дела в приюте, надо бегать по магазинам, а когда ты, кстати, приехала? Как там Зоэ? А как в Париже с погодой?»

Она говорила все подряд, механически поднимая и опуская руки, и пакет забавно двигался в такт ее движениям. Жозефина засмеялась.

– Я надеюсь, твой груз не бьется…

– Нет, нет. Это… Ну, я не знала, что купить и…

Ширли замолчала, словно не знала, признаваться ей или нет.

– Это плащ для Оливера. Он жаловался, что ему нечего надеть, а на улице постоянно идет дождь. Ты же знаешь, какой он. Ворчит-ворчит, а толкнуть дверь и зайти в магазин ему в голову не приходит…

– Как он поживает? Очень хотелось бы его увидеть, – сказала Жозефина и тут же пожалела о своих словах. Она вспомнила, что накануне, когда она заходила на Мюррей Гроу, Пенелопа, которая занималась бесплатными обедами вместе с Ширли, по секрету шепнула ей, что Ширли в дурном настроении, и она думает, что у них там что-то не ладится с Оливером и поэтому Ширли сходит с ума. Бросается на всех.

– Ой… я не хотела, Ширли, у меня вырвалось…

– Что у тебя вырвалось? – поинтересовалась Ширли, воинственно вздергивая подбородок.

– Я не хотела тебя огорчить.

– Огорчить меня? Жозефина, да ты сама не знаешь, что несешь!

В голосе ее слышались агрессивные нотки. Жозефина не могла этого не заметить, ее это несколько обидело. Она протянула руку к Ширли.

– Прости меня, я не хотела тебя обидеть. Что-то не так?

– Да нет же! Все очень хорошо. Почему что-то должно быть не так? Ты уже раздражаешь, Жозефина, своим желанием вылечить всех и каждого, словно весь мир – большая больница!