Прозрачные леса под Люксембургом - Сергей Говорухин Страница 37

–

В жизни непременно случается погода, которая не говорит ни о чем. В это время можно сидеть на лавочке и грызть семечки, безучастно созерцая окружающее.

В такую погоду в человеке зарождается равнодушие и уже остается в нем навсегда.

–

В моей жизни было много счастья, но чаще бывает трудно, тяготит и подавляет что-то неопределенное, становится страшно. В эти часы отчаяния я думаю, что в жизни будет еще много счастья, и этим живу.

–

Часто у печки-буржуйки, где здоровая атмосфера духа и ведутся неумные разговоры о том, что где-то, когда-то – меня непреодолимо тянет в звенящую, нарушаемую размеренным боем часов тишину родительского дома, где милая, славная моя мама, паровое отопление и те немногие люди, которым я нужен.

Но мое возвращение невозможно. Холодно. Одиноко. И руки тянутся к огню…

–

Расплывчато… Где-то за околицей настойчиво кричат петухи, наверное, уже третьи, и я, заспанный, совсем мальчишка, лениво сползаю с печки. Сыро, по полю стелется утренний туман, и, перебирая озябшими ногами в росной траве, я смотрю, как в алюминиевую кружку косо брызжут муаровые струйки парного молока…

Невыносимый крик: «Рота! Подъем!» выдергивает меня из сна, в считанные секунды поднимает, одевает, строит и дальше руководит мной весь день.

Весь день в механическом исполнении приказов меня догоняет и бьет этот изматывающий крик. И лишь остановившись на мгновение, я пытаюсь вспомнить: а было ли в моей строгой размеренной жизни взрослого человека то летнее детское утро? И не могу вспомнить…

–

Стоптанные мои, с еле уловимым скрипом сапоги бредут по дороге. Еще ночь или уже утро – непонятно.

В небе размытые скобки месяца, многоточие звезд…

Я уткнулся в чьи-то сапоги, сзади кто-то смотрит в мои. Я не знаю – кто. У меня нет сил обернуться. Идем усталым, сбивчивым шагом, молчим. Стылый туман по полю… Хочется апельсинов и уюта.

Бряцает за спиной карабин…

–

Мы сидим в одной из казарменных комнат. Где-то там вечер, мартовский, еще холодный. Уже без уходящего солнца, еще без звезд. Так себе, полувечер какой-то.

Мы – это он и я, солдаты второго года службы, знающие душную пыль дорог и ожесточенность, прерывистое дыхание, вязкий снег, поднимающихся из него людей и неровное «ура» на дулах автоматов.

В комнате тускло и непривычно тихо. Полумрак, полувечер, полуотчаяние…

На столе отсветом письмо.

– Мама болеет… – говорит он.

Мы молчим. Далеко в сумерках проступают первые звезды. Скоро их станет много, и вместе с луной или месяцем, бог знает, что там сегодня, они образуют знакомое вечернее небо.

Я чувствую, что он плачет. И еще чувствую, что плачу сам…

Мы ни о чем не спрашиваем друг друга – просто у него болеет мама.

Сидим в темноте и плачем. Мы, познавшие ожесточенность.

–

Она встает, когда я еще сплю, и сквозь легкий утренний сон я чувствую, как лишаюсь чего-то необыкновенно теплого и родного.

Начало мая. После ночной грозы истомно пахнет сирень в саду и безнаказанно врывается в комнату холодное майское солнце. Я бы давно встал, но беспечная воскресная лень опутывает тело, заставляя еще глубже зарываться в подушку.

Она приводит себя в порядок: это отнимает у нее гораздо меньше времени, чем у всех женщин на свете, – она боится, что, проснувшись, я увижу ее не готовой к нашей любви.

Она совсем взрослая женщина с устоявшейся красотой и образом мыслей и в то же время совсем девочка: она восторгается своей самостоятельностью, все, не связанное с нами, находит бессмысленным и то, что мы вместе, считает единственно оправданным состоянием.

– Сережка, мой хороший, вставай.

– На каком основании… Тут и так каждый день…

Чувствуя, как утрачиваю последние секунды сна, я еще пытаюсь сопротивляться и бормочу что-то маловразумительное.

Это нисколько не умаляет ее решимости разбудить меня – мы так давно не виделись, что позволить мне спать – верх безрассудства.

Понимая, что все потеряно, я поворачиваюсь и долго смотрю в уголки ее губ. В них что-то грустное и смешное. Наверное, так: один уголок грустный, другой смешной.

С асимметрии губ начинается ее неповторимость. И не заканчивается никогда…

Она склоняется ко мне.

– Господи, наконец-то… Это какая-то пытка – будить тебя. Ты забыл? Сегодня праздник. Я купила тебе рубашку, ее надо померить… И, вообще, надо вставать, куда-то идти, что-то делать… Сегодня праздник…

Позже мы завтракаем на веранде за покрытым крахмальной скатертью колченогим столом. Из сада тянет дождливой сыростью и прохладой, но все-таки чувствуется, что скоро лето, беззаботность…

По радио передают утренние новости, мы пьем чай из электрического самовара и говорим о всякой чепухе. Я смотрю на нее и неожиданно для самого себя говорю:

– Знаешь, а ведь мне, наверное, придется терпеть тебя всю жизнь…

Она на мгновение теряется, опускает глаза – к уголкам ее губ катятся две слезы: одна смешная, другая грустная…

– Я согласна…

Где-то далеко неустойчивые дрожки и разбитая дорога ждут нас, но сейчас не об этом…

Она давно легла.

А он по-прежнему сидел за письменным столом, на котором, как пасьянс, были разложены листы бумаги. Пустые и перечеркнутые. Он смотрел на бумагу и понимал, что ничего не может, совсем ничего…

Потом разделся и лег. Она потянулась к нему.

– Ты не можешь без этого? – он убрал ее руку.

– Что с тобой? – отстранилась она.

– Так, ерунда… – И как можно мягче, как иногда умеют мужчины, добавил: – Спи, малыш, спи.

Она уснула. Доверчивым и безмятежным сном, каким умеют спать только женщины.

Он лежал и курил. В душном мраке комнаты нервным пунктиром вспыхивал огонек его папиросы…

Так он встретил первый проникший в комнату луч солнца. С первым лучом проснулась она. Посмотрела в его напряженное лицо и заплакала.

– Ты что? – он прижал ее к себе.

– Я знаю, – сквозь слезы говорила она, – ты не спал всю ночь. Я глупая, пустая… Я чувствую, что тебя мучает, но ничем, ничем не могу тебе помочь. Я бессильна. Прости меня. Я бессильна…

Тогда он сел за стол и написал о ней. И это было совсем не то, о чем он думал всю ночь, но это было настоящее.

–

– Полгода я здесь в Москве, в сержантской школе служил. И вот утром поднимают роту, бежим по плацу злые, невыспавшиеся, а за частью – дома, жизнь идет своя, привычная, нерасторопная… Постепенно зажигаются окна, еще разобрана постель, вечно подгорающая яичница… А перед глазами уставшие спины товарищей и окрики эти, которые, наверно, всю жизнь помнить буду: «Подтянись! Дистанцию держать!»