Работа над ошибками - Мартин Бедфорд Страница 38

Нельзя просто так сдаваться.

Со мной уже все.

Откуда ты знаешь, ты же не врач.

Я чувствую.

Марион, прошу тебя!

Нет!

Хотя бы ради Грегори.

Грегори, слава те господи, уже тридцать четыре!

Она сидела со мной дома, как всегда курила, как всегда работала, пока не сделалась настолько слаба, что уже не могла никуда выходить. Последние недели она почти все время проводила в своей комнате – днем и ночью я слышал, как она кашляет и как ее рвет в пластмассовый тазик, который она держала около кровати. Тетя приходила каждый день, приносила продукты, готовила, убирала. Сидела возле мамы. Если мама была в настроении, они разговаривали. До меня через стену доносилось тихое журчание их голосов. В конце концов тетя сама позвонила врачу, и маму снова положили в больницу. Выписали под Рождество, снабдив запасом обезболивающих лекарств.

Я, у себя в комнате, рисовал картинки. Рисовал маму, рисовал черные спутанные загогулины – рак. Потом стирал его ластиком, картинку за картинкой.

В спортзале на доске объявлений висел плакат: ярко-зеленый овал, а на нем маленькие белые спичечные человечки. Позиции игроков в крикете. Под каждой фигуркой стояло название: левый филдер, правый филдер, дополнительный, бэтсмен, принимающий… всего, вместе с боулером, тридцать один человек (хотя по правилам подающей стороне разрешено иметь на поле только одиннадцать). Судьи изображались крестиками: один за столбиками воротец, с той стороны, где боулер, другой на одной линии с бэтсменом. Воображаемая вертикальная линия разделяла крикетное поле на левую и правую стороны. Правая сторона называется еще «ногой бэтсмена». Внизу, мелким шрифтом, было написано:

«Стандартные игровые позиции для бэтсменов-правшей. Бэтсменам-левшам следует занять зеркальные позиции».

У крикетных ворот три столбика: левый, средний и правый. Правый столбик может стать левым – и наоборот – в зависимости от того, кто отбивает, левша или правша. Средний столбик – всегда средний.

Когда мне пришлось отбивать в первый раз, я занял позицию для левшей. А поскольку бэтсмен, которого я сменил, был правшой, филдеры и второй судья стали меняться местами, и в игре возникла заминка. После первого удара я переложил биту в правую руку. Снова суета на поле: филдеры и судья вернулись на исходные позиции. Пробегая мимо меня, мистер Хатчинсон – он и был вторым судьей – гневно спросил, что за идиотизмом я занимаюсь. Я ответил: я амбидекстрал.

Амбидекстрия (сущ.) – одинаково свободное владение обеими руками.

Рука почти не болела: я мог свободно пользоваться консервным ножом, рисовать, завязывать шнурки, поворачивать дверные ручки. Подвижность восстановилась – покой и лечебная физкультура, рекомендованные больничным физиотерапевтом, сделали свое дело. Я спокойно сжимал руку в кулак. Состояние скулы тоже улучшалось. Лицо обрело привычные очертания, правда, при внимательном рассмотрении себя в зеркале я выявил на щеке небольшую впадину по линии трещины; кроме того, если я очень широко зевал, щека иногда отзывалась болью или немела.

Несмотря на явное улучшение, я ждал. Я дал себе время на психологическое восстановление – мне надо было перестать беречься, перестать морщиться, совершая определенные усилия, в общем, я должен был обрести уверенность в том, что полностью поправился. Я отучал себя от страха перед физической болью. Однажды, когда отец взял меня с собой на матч «Челси», я видел, как футболист сломал ногу. Его несли на носилках со связанными вместе ногами, он зажимал лицо ладонями, и его локти торчали двумя остроконечными вершинами. В газете написали, что он выбыл из строя на несколько месяцев. А отец считал, что бедняга никогда больше не будет таким, как раньше. Он постучал себя по виску:

Теперь при виде мяча он будет всякий раз вспоминать подножку, из-за которой сломал ногу.

Я перешел на строгий режим тренировок – строгий, как никогда. С каждым днем я становился все крепче, все сильнее. Я пробежал столько кроссов по старому школьному маршруту, что уже, кажется, мог бы проделать его с закрытыми глазами; каждое утро приседал и отжимался, а днем плавал в закрытом бассейне и поднимал тяжести в спортзале. Я правильно питался и хорошо спал. Тетя сказала, что давно уже не видела меня таким красавцем. Я постоянно изучал свои картинки, папки с документами, настенную таблицу, перебирал в памяти воспоминания о __________ – словом, настраивался морально. Каждый день я по часу просиживал, глядя на фотографии мистера Хатчинсона, пока не почувствовал, что помню его до мельчайших подробностей. Фотографию, сделанную во время игры, я перерисовал в виде комикса: вот он готовится ударить по мячу (или уже ударил); вот я ставлю ему подножку. Я в голубом, в форме «Челси».

После инцидента в доме Тэйа прошло чуть более двух месяцев, когда однажды утром я отправился в Лондон – автобусом, затем поездом. В кафетерии у вокзала Виктория купил две булочки из муки грубого помола и пакет молока. Этот свой ланч я съел, сидя на скамейке в маленьком парке у Гросвенор-Гарденз, под надзором целого собрания голубей. В тени конского каштана спала какая-то женщина: неровный холм под грязным коричневым одеялом. Два констебля – мужчина и женщина – пробовали ее разбудить. Светловолосый подросток, закрыв глаза, подставлял лицо солнцу. На его губах играла легкая улыбка. Меня окружали толпы людей, они куда-то спешили, текли рекой по тротуарам, выстраивались на автобусных остановках, ждали зеленого света; меня окружал рев двигателей, шипение тормозов, гудение клаксонов, человеческие голоса, и каждый звук усиливался, сиплой пародией на самого себя отражаясь от стен окрестных зданий. Я видел облачка со словами, вылетающие из тысяч ртов, поднимающиеся вверх, вверх, бесконечно расширяющиеся и наконец лопающиеся, так что слова расплескивались и рассеивались в дымке испарений, растворялись в пустоте. Я вышел наружу и стал ее частью, и это была не пустота, не белое пространство – это были цвета, формы, звуки, и я знал, что среди них есть и мой цвет, моя форма, мой звук.

Покончив с едой, я вытряс крошки из бумажного пакета и осторожно, чтобы не наступить на энергично клюющих птиц, прошел к стоянке туристических автобусов. Вскоре к остановке подъехал одноэтажный красно-серый автобус с надписью «Ст. м. Оксфорд» на боку, отодвинутой дверью и открытым грузовым отсеком. Я купил суточный проездной билет туда и обратно и занял место в передней части салона. Рюкзак и куртку я бросил на соседнее сиденье; потом, когда автобус начал набирать скорость, убрал их на багажную полку, чтобы дать понять еще не рассевшимся пассажирам, что место рядом со мной свободно.

В Батлинсе, в Богнор-Реджис, на широкой поляне, разделявшей два ряда деревянных домиков, мы играли в крикет: мама, папа, мы с Дженис, тетя с дядей, папин кореш Дэннис с женой и двумя сыновьями, которые оба были старше нас. Мы воткнули в землю три колышка, взяли лысый от старости теннисный мяч и старую теннисную ракетку вместо биты. Отец отмерил шагами площадку, прочертил каблуком линию подачи. Первой отбивала Дженис, потом сыновья Дэнниса. Если мяч падал недалеко от меня, я должен был за ним бежать, а потом кидать дяде, стоявшему на воротах; только я не умел кидать как следует, и дело всегда кончалось тем, что за мячом приходилось бежать кому-то еще. Старший сын Дэнниса, отбивая мяч, запулил его в воздух. Мяч поймал отец, подкинул высоко-высоко, опять поймал.