В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 38

Поначалу все это выглядело просто забавным и даже вносило некоторое освежающее разнообразие в монотонную жизнь театра тех лет. Однако постепенно дело приняло иной, неприятный оборот. И если вначале вся эта история вызывала лишь язвительные замечания, то к началу весны со всех сторон доносилось уже откровенно злобное шипение, которое, смешиваясь с неприязненными смешками, вылилось в конечном итоге в грязную волну негодования. «Типичный жид, — изрыгала взбудораженная молва, — похотливый и невоспитанный! Что вообще ищет этот разошедшийся павиан в нашем театре?» О том, что Рахель — тоже еврейка, все как-то забывали: слишком юна и прелестна она для того, чтобы задумываться об этом. И лишь когда восторженность его переросла в откровенную навязчивость, начались неприятности и у нее.

Однажды — это было уже в марте — Патриархом овладело вдруг непреодолимое желание положить конец своим платоническим воздыханиям и перейти к активной атаке. Под ногами трещал лед, еще покрывавший набережную Вислы, теплый ветер носился над городом, бледная луна едва пробивалась сквозь плотные облака.

Янкель был твердо уверен: все случится либо сейчас же, либо уже никогда. С трепещущим сердцем отправился он в театр. До боли стиснув челюсти, стал подниматься по лестнице. Именно в тот вечер персона его была удостоена внимания неугомонных сограждан более, чем когда-либо прежде. Вопреки обыкновению, он впервые не стал бросать на сцену букета роз. Не стал выкрикивать привычные комплименты в адрес актрисы, что также не прошло незамеченным, вызвав недоуменное покачивание головами. По залу пробежала тень недовольства и разочарования, и многие решили для себя, что Янкелю просто не понравилось нынешнее представление. Рахель, привыкшая к шумным демонстрациям чудаковатого миллионера, даже почувствовала укол в груди. Что бы это значило? Она плохо играла сегодня? Или она утратила прежнее свое обаяние? Ей было ясно: вечер для него пропал. Раздосадованная вернулась она в гардеробную и недовольно взглянула в зеркало. Ее отражение ей очень не понравилось. Окончательно расстроившись, она наспех переоделась и сняла с лица грим. Рахель была самой себе неприятной — бесцветной и заурядной.

— Я играла сегодня бездарно, — призналась она старой гардеробщице Рыхлитцовой, которая помогала ей раздеваться, — сплошной пустоцвет!

— Вздор, дитя мое, не пустоцвет ты вовсе, а ягодка-малина со сливками.

— И выгляжу я, будто кусок подсохшего сыра. Ненавижу себя такой!

— Бог свидетель, девочка, ты выглядишь, как июльская вишенка.

— Не нужно мне льстить, я знаю лучше — хороша я была или нет. Сегодня я была безобразна, и зрители заметили это.

— Люди, люди… Ты же знаешь, сегодня полнолуние, у всех поэтому приступ меланхолии. Ты сама себе накручиваешь всякие страсти.

— Всего восемь занавесов было у меня сегодня. Вчера было девять.

— Ах, Рахель, лучше надень что-нибудь на себя, иначе простудишься.

В это время распахнулась дверь, и в гардеробную решительно вошел мужчина. Похоже, он был не в себе. В петлице его пальто торчала гвоздика. Вокруг шеи было обмотано шелковое кашне. Из нагрудного кармана выглядывали золотые часы. Двумя пальцами судорожно сжимал он роскошный кожаный футляр. Войдя, он отвесил ей глубокий поклон, насколько позволяла ему его застарелая подагра.

— Я, старый еврей, имею честь боготворить вас всю и каждую вашу клеточку в отдельности.

— Что вам угодно, господин…

— Камински, — тут же подсказал он, — меня зовут Янкель Камински. У меня зуб на зуб не попадает, я весь трясусь, как тюлень. Пять месяцев подряд я посылаю вам розы.

— Здесь гардеробная, prosche pana, и вы не могли не заметить, что я не совсем одета.

— Совсем или не совсем… Вы околдовали меня, и я думаю о вас дни и ночи напролет.

— У меня не было намерений кого-либо принимать сейчас, господин, извольте удалиться!

— Эти бриллианты — настоящие, мадемуазель Файгенбаум, — прошептал Патриарх, раскрыв футляр и достав из него изумительное колье, — такие же настоящие, как удары моего сердца, когда поднимается занавес, и на сцене появляетесь вы. Такие же настоящие, как вода в реке и звезды в небе, как эти искры в ваших изумрудных глазах. Умоляю вас…

— Выведи его отсюда, Рыхлитцова, и немедленно! Я не намерена тратить на него время.

Янкель бухнулся на колени.

— Почему вы такая жестокая, мадемуазель Файгенбаум! — прошептал он, протягивая девушке колье.

— Мы не знакомы с вами, prosche pana, и вы здесь ничего не потеряли…

— Мое сердце потерял я здесь и разум — вместе с ним. Я пришел только затем, чтобы вручить вам этот подарок. Никакой другой красоты нет в этом городе, кроме вас…

— В последний раз требую: сейчас же уйдите, или я буду кричать!

— Примите только мой подарок, и я исчезну.

— Помогите!

— Я хочу сказать вам…

— Помогите!!!

— …что я умру от тоски.

— Сейчас что-нибудь полетит вам в голову!

Дверь распахнулась, и в гардеробную вошел Сокорский. У него был совершенно голый череп, лицо его, начисто лишенное растительности, было розовым, как у новорожденного младенца. С его носа стекали крупные капли пота. Сокорский был управляющим театра — коммерческим директором, как он себя называл, и считался мастером распутывания сложных житейских узлов.

— Вы звали, мадемуазель Файгенбаум?

Молодая актриса тряслась всем телом: в комнате было скверно натоплено, и она к тому же была до такой степени возбуждена, что не могла вымолвить ни слова.

— Этот медведь хочет нас изнасиловать, — вместо нее ответила гардеробщица.

— Чем, prosche pana, — сердито возразил Янкель, — этими бриллиантами?

— Чем же еще, вы, чудовище! В вашем возрасте — кто как может, тот так и насилует!

— И что — у него это получилось? — спросил Сокорский, презрительно разглядывая коленопреклоненного Патриарха.

— Почти, — неуверенно ответила Рыхлитцова, — еще бы чуть-чуть и…. Долго ли устоишь, когда перед твоим носом крутят драгоценными камнями!

— Я так и предполагал, пан Камински. Мы давно — вот уже несколько месяцев — присматриваемся к вам. Эти ваши розы после каждого спектакля переходят всякие границы. Весь город потешается над вами, и не мудрено: каждый вечер устраиваете вы в нашем театре такой балаган — уму непостижимо! Вы выставляете ваши чувства на всеобщее обозрение, будто исподнее на бельевой веревке. Всему свету оглашаете вы секреты ваших старческих слабостей. Вы утомляете нашу публику вашей вопиющей безвкусицей, и, что самое скверное, вы компрометируете талантливейшую актрису. Мало того, вы врываетесь в ее гардеробную, где вас вовсе не ждут, и потому дама, мягко говоря, не совсем одета, и смеете делать ей безнравственные предложения…

— Я же сказал, что питаю к ней особую страсть, — тяжело дыша, Янкель поднялся наконец из своего двусмысленного положения, — это вы находите безнравственным, вы, ходячий бильярдный шар?