В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 39

— В вашем возрасте это непристойно!

— Я же сказал, — продолжал защищаться Янкель, — что боготворю ее. Разве это непристойно?

— В вашем положении — бесспорно. Вы ведь человек семейный. У вас шестнадцать детей, половина из которых находится в изгнании. Мы все о вас знаем, и потому я спрашиваю: неужели вам не совестно?

— Я тебя раздавлю, ты, вошь лобковая!

— Я позабочусь о том, чтобы вас задержали, вы, сексуальный маньяк. Вход в это помещение посторонним строго запрещен. Об этом большими буквами написано на двери.

— Посторонним, говорите вы? Я не посторонний вовсе, а вот вас отсюда уже вышибли.

— Что вы тут мелете? Совсем рехнулись! Немедленно покиньте это здание, иначе я вызову полицию!

— Ну, это мы еще посмотрим, ничтожество!

С этими словами Янкель достал из кармана жилетки конверт, торжественно раскрыл его, извлек на свет какой-то документ и, церемонно развернув его, стал помахивать бумагой перед самым носом Сокорского.

— В три часа дня, — с расстановкой заявил он, — весь этот театр перешел в мою собственность. Это значит, я — единственный его владелец. Я купил его за восемьдесят тысяч рублей наличными. Кто здесь не посторонний, так это я один. Больше никто. Теперь вам понятно, вы, насекомое? Я теперь здесь всюду самый главный — на сцене и в гардеробе. Первое мое распоряжение — вы уволены. Я вышвыриваю вас. Вон!

В изумрудных глазах Рахели сверкнула молния.

— Если вы изгоняете Сокорского, вы, насильник, я ухожу следом, — заявила она дрожащим от негодования голосом, — и вы можете закрывать эту лавочку. Без меня — это всего лишь жалкое хранилище хлама, а не театр. Сокорский остается.

— Вот как? — уже не столько гнев, сколько ревность перехватила Янкелю горло, и он окончательно закусил удила. — Да кто он такой, это ничтожество, — жених он вам или кто?

— Он мой коллега. Вам известно, что это такое? Наемный работник, получающий жалованье, как и я. Мы с ним на одной стороне. А вы — на другой.

Янкель не знал, что ему ответить. Эта девчонка говорила те же слова, что и его сыновья. Он стал искать подходящий ответ на них и не находил.

— Как вам будет угодно, — выговорил он наконец, — пусть он остается, этот чурбан, но при одном условии.

— И при каком же условии? — спросила девушка, стараясь скрыть усмешку. Она поняла, что выиграла эту схватку.

— При условии, что вы не будете так жестоки со мной.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Что вы примете этот подарок и не будете смотреть на меня так строго.

— Уж не вообразили ли вы себе, пан Камински, что, прикупив этот театр, вы и меня вместе с ним заполучили в собственность?

— Ничего подобного я себе не воображаю. Я старый осел, мадемуазель Файгенбаум. Я влюбился в вас по уши. Возьмите эти бриллианты и можете бросить их в реку. Подарите их попрошайке. Делайте с ними что хотите, только возьмите это колье, умоляю вас!

— Хорошо, я возьму, но вы сейчас же уйдете отсюда.

— Могу я приходить сюда после?

— Вы — владелец всего этого и вправе делать все, что вам заблагорассудится. Но стучаться в дверь вам придется все равно.

— И вы опять будете улыбаться?

— Если мне будет того хотеться. А сейчас — уходите. Уходите же!

Если кто и знает, сколько денег было вбухано в братьев Камински, чтобы сделать из них футболистов, так это, пожалуй, только спортивный наставник олимпийцев Ури Таубеншлаг. Восемнадцать месяцев кряду лепил он из них команду победителей, глубоко знал подноготную каждого из них, словно это были его родные сыновья. Он вырвал все, что прежде составляло их индивидуальность, и довел честолюбие парней до точки кипения. Выговорив себе пятьдесят два процента прибыли от суммы их будущего гонорара, он предопределил успех всей этой затеи и, следовательно, отличный гешефт для себя самого. Этот хитрый еврей не торопился выпускать парней на поле, настаивая на том, что они еще недостаточно готовы к жестоким схваткам с соперниками.

— Эти парни слишком много думают, мистер Вайсплатт, — объяснял он их дяде, которому не терпелось увидеть ребят в деле, — в политике это, может, и не плохо — не могу судить, но в футболе человеку нужны ноги — понятно? И если ваш Бэр, к примеру, большой философ, огромный вопросительный знак, который вечно о чем-то спрашивает, то брат его Шломе — такая же большущая зануда. Педант, буквоед, который все знает лучше других. Ицхак у нас комик. Когда нужно бить по воротам, он отпускает шуточки. Мордехай был бы уже о’кей — не парень, а паровой каток, но он чудовищно туп! Мойше все еще остается научным изыскателем, а Лазик — поэтом, который вечно витает в облаках. Ваш Адам до такой степени сентиментален, что искренне сочувствует своим соперникам, когда те плошают. Бенцион — теоретик, Аарон обладает золотыми пальцами, но и деревянными ногами при этом. А Хершеле ваш — вообще не спортсмен, а кавалер.

— Что значит кавалер, мистер Таубеншлаг?

— Задайте этот вопрос девкам, с которыми он якшается. Они знают лучше меня.

— Я отлучу его от этих девок — в этом можете на меня положиться. Но я хочу знать, одержим ли мы победу.

— Я похож на гадалку, мистер Вайсплатт? Я могу лишь утверждать, что сверху у них слишком много, а снизу — пока еще слишком мало.

— Я хочу лишь знать, выиграем ли мы. Я, знаете ли, бизнесмен, а не филантроп.

— Не исключено, что мы выиграем.

— Вы получаете пятьдесят два процента, сэр. При таком куше ваши ответы должны быть более конкретными.

— Конкретные ответы — еще дороже. Я говорю то, что знаю наверняка.

— Мистер Таубеншлаг, слушайте меня внимательно: все, что им еще нужно, это политическая мотивация. Без этого мы проиграем.

— Как это делается, мистер Вайсплатт?

— Я растолкую это вам!

* * *

Ури Таубеншлаг был технократом старой школы. Его интересовало лишь то, что имело отношение к его профессии, все остальное было ему глубоко безразлично. О политическом мотивировании он не имел ни малейшего понятия. Его воспитанники были вне партий. Они поднимали тяжести, упражнялись на турнике и делали ножницы на спортивном коне, но о пролетарской революции они ровным счетом ничего не слышали. И зачем, собственно? У них все шло гладко, и каждый день они сжирали по одиннадцать тысяч калорий.

С братьями Камински все было иначе. Хуже того — вообще все наоборот. Поскольку их победа была в значительной мере сомнительна, тренер как бы влезал в их шкуры и проводил с ними такого рода беседу:

— Завтра вы играете вашу первую игру. К тому же — с этими проклятыми «Голдстарз». Мне не нужно объяснять вам, кто они, эти «Золотые звезды». Их финансирует Ронни Мак-Корник, а этот Ронни Мак-Корник открыто заявил в Сенате, что не намерен впредь терпеть евреев в Соединенных Штатах. Что он будет изгонять нас огнем и мечом, потому что все мы — свиньи, подрывающие устои государства. Так заявляет он. А вы — первая в Америке еврейская футбольная команда, и потому вы обязаны выиграть! Вы должны показать этому старому штинкеру, этому вонючему негодяю, что нас так просто не вышвырнешь. Что мы не дадим себя в обиду. Я желаю вам мазлтов, парни, счастья вам! Порвите его в клочья, этого антисемита! К тому же, бойз, вы — первая социалистическая команда. Через год мы будем избирать нового президента. В 1908 году рабочая партия набрала всего восемьсот тысяч голосов. Наш кандидат, Евгений Дебб, был еще недостаточно известен. Победу одержал Уильям Говард Тафт, империалистический кровопийца. В 1912 году Евгений Дебб должен набрать в десять раз больше голосов: восемь миллионов американцев должны проголосовать за социализм. Но для этого вы должны одержать победу. Ваша победа — лучший аргумент правоты нашего дела. В 1916 году, через восемь лет, Евгений Дебб станет президентом, если вы хорошо сыграете. Лехаим, бойз! За социалистическую Америку!