Околоноля - Натан Дубовицкий Страница 39

Хазары закивали, поклонились, за рукав потянули гостя на выход. Аудиенция у Повелителя Дельты, Хребта и Полукаспия окончилась. Егора провели на второй этаж в аскетическую конурку с подстилкой из бараньей шкуры, крепко отдающей ароматом прокисшей шурпы.

— Спат в постел, — посоветовал толстейший.

— Где Мамаев? Где «Кафка'з пикчерз»? — затребовал было Егор.

— Спат. Потом берём. Когда ноч. Сичас спат.

Егор улёгся и послушно уснул. Ожидавший подвоха, заранее провидевший злобу судьбы, он не удивился, проснувшись на операционном столе, голый, резиновыми ремнями распластанный и обездвиженный, на середине просторной без окон, но по больничному светлой комнаты. Медицинские столики и шкафы ломились от ножей, ножичков, щипцов, щипчиков, иголок и шприцев. Имелись также пузыри и колбы цветастых жидкостей. Блестели среди скальпелей стерильной сталью небольшие беретты, несколько нарушая общехирургическую гармонию и подсказывая, что здесь всё-таки не больница. Лицо томилось в свете софитов, со всех сторон пялились на обнажённую натуру лупоглазые кинокамеры.

— Доброе утро, Егор Кириллович, — внезапно вбежал в комнату чей-то бодрый голос. — Я режиссёр Мамаев. Добро пожаловать на «Kafka's pictures»! Рад видеть вас. Знаю, что и вы хотели видеть меня. Вот и поговорим. И есть, о чём, есть, есть…

Над Егором склонился безупречно прекрасный персонаж, его возраста моложавый мужчина с классической лепки лицом заслуженного артиста, поигрывающего не по годам успешно дорианов греев и Чацких на драматических театрах областного и краевого пошиба.

В тонких перстах правой его руки пощёлкивали хромированные щипчики.

— Ну, зачем искали, расскажите, — жизнеутверждающе улыбался Мамаев. — А потом и я вам расскажу, отчего так рад принимать вас сегодня у себя. Так уж рад, так рад…

— Плакса где? Жива? Или ты её убил? — прорычал бы, но неожиданно ослабший голос вдруг подвёл, и потому промычал Егор.

— А мы на ты? Брудершафт, кажется, не пили? Ну да дело ваше. А я всё же на вы, на вы, иначе не могу. Предрассудки, — чуть не хохотал режиссёр. — И что вам Плакса? И что Плаксе вы? Какая разница, ни вы ведь её не любите, ни она вас.

— Есть разница.

— А я могу и не знать, что с ней. Вот вы посмотрели фильм с её участием и бросили всё, и голову сломя сюда примчались. А здесь ведь небезопасно. И не кино, всё по-настоящему. С чего вы решили, что она… ну… пострадать могла? — зарассуждал, оптимистично блистая очами, Мамаев.

— Сцена её страданий и смерти была слишком натуралистична, — вымучил идиотское объяснение Егор. — Это была не игра.

— Спецэффекты! У вас устаревшее представление о жанре. Компьютер что хочешь изобразит, и актёры-то с каждым годом всё меньше нужны, скоро без них обходиться будем.

— Ей было больно. Это было видно. И лицо. С таким лицом… Так умирают.

— Вот тут не спорю. Тут вам виднее. Вы знаете, как умирают, — взликовал артист. — Вы же многих убили, должны знать. Тогда вот вам версии. Первая — это кино и больше ничего. Лежит ваша Плакса теперь где-нибудь на Сардинии в компании очередного продюсера и в ус не дует. Но вас эта версия не устраивает. Иначе зачем вы приехали? Вам трагедию подавай. Вот вам и трагедия. Никто Плаксу опять-таки не убивал, она моя любовница, сидит сейчас в соседней комнате, смотрит на нас через эту, например, камеру и веселится. Ну как? Лучше?

— Пусть зайдёт. Покажется. И нет проблем, — обнадёжился Егор.

— Не верите. И не надо. И вообще, зачем вам знать? Знание даёт только знание, а неведение — надежду. Не отговорил? Тогда версия третья, комедийная. Существует клуб любителей посмотреть, как подыхают другие. Как корчатся и просят пощады, как теряют человеческий вид. И не просто посмотреть, а посмотреть нагло, открыто, при большом стечении народа. Введённого, впрочем, в заблуждение, что это только игра, кино, ну там, разумеется, авангардное, даже ультра. Натурализм творчески оправдан, идёт поиск новой эстетики. И новой этики, быть может. В зале сто человек, двести, и только десять — двенадцать из них знают, что в картину вмонтированы сцены настоящего насилия, реальных казней и пыток. Документальные, так сказать, кадры, живое видео. Живое и мёртвое. Если такое возможно, а чего в наше время не бывает? — то Плакса и впрямь мертва. Замучена, задушена. И что вы будете делать? — режиссёр отвернулся, склонился над столом и зазвенел, залязгал перебором скальпелей, шприцев и щипцов.

Егор начинал понимать, что не просто попал, а попал по полной программе.

— Почему я здесь? — спросил он.

— Вы этого хотели, — пошутил Мамаев. — Хазары взяли с вас миллион долларов сша наличными за мою голову. Продали вам меня. Для начала. А потом мне продали вас. За десять тысяч тех же денег. Не потому, что стократ меньше уважают и ценят вас. А потому, что прозванные нашим великим поэтом неразумными, они на самом деле весьма разумны. И справедливо полагают, что миллион десять тысяч лучше просто миллиона. А здесь у нас на Юге хорошо платит тот, кто платит последним. Хазары контролируют Юг, если Гумилёв не врал, больше тысячи лет, не дураки, значит. И с обычной моралью, мещанской, линейной такую империю сто веков не продержишь. Мы у них друг друга купили, деньги получены, а кто из нас кого быстрее прикончит, это же наше с вами личное дело, их не касается. По-честному, согласитесь, порядочные по-своему люди.

— По-честному, — машинально повторил Егор.

— А теперь расскажу, почему рад видеть вас. Можно? — обратился Мамаев.

— Можно, — повторил Егор, чувствуя уже не упадок, а крушение духа.

— Мы ведь знакомы, — дребезжа железками и стекляшками, чеканил режиссёр. — А вы не помните. Куда там! Когда было, да и кем я-то был, чтоб меня помнить! Восемьдесят второй год. Общежитие плехановского. Комната пятьдесят шесть. Пьянка памяти Джона Леннона. Не помните. А вы там блистали. Интеллектуал, поэт. Стихи Гинзберга наизусть, статьи Тимоти Лири близко к тексту, длинные волосы, полные карманы плана. Девчонки там были красивые. Внимали вам, как бодхисатве. Не помните. Много, много было у вас таких вечеров. А тут я, дурачок пошехонский с презренного бухучёта. Стелла там была, филолог, мгу, такая… Плакса ваша ей в подмётки… Извините, конечно. Смотрела на вас, как на бога. А вы небрежно так с ней, как с какой-нибудь крысой из текстильного. Не помните. И вдруг она ко мне, спрашивает… Я ведь целый год обмирал, думал, как бы мне заговорить с ней, на глаза ей всё лез, в компании её правдами/неправдами втискивался, вот как и в тот раз. А тут сама посмотрела на меня и не просто посмотрела, а увидела и — спрашивает: «А вы как думаете?.. Как вас зовут?» «Альберт, — отвечаю. — Алик». «Как думаете, Алик, метафора, действительно, как утверждает Егор, засоряет духовное зрение и в этом смысле лишённые сравнений японские стихи быстрее европейских достигают красоты или, как кажется мне…» Я дословно до сих пор помню её вопрос, точнее, часть вопроса, потому что тут встряли вы, Егор Кириллович, и заявили: «Стоп, Стелла. Мосье Альбер не рассудит нас. Он пристрастен. Третьего или четвёртого дня я случайно оказался свидетелем его покупок в магазине „Мелодия“. „Голубые гитары“, „Пламя“, „Лейся, песня“. Спроси про Иссё и Басё у другого эксперта». И ваши, Егор Кириллович, слова помню все до единого. Она только удивилась: «Вы правда слушаете виа?» И отвернулась, навсегда отвернулась, Егор Кириллович, а вся орава, человек двадцать там ваших было, умников, хихикала про меня всю ночь и после всю неделю. Не помните.