Околоноля - Натан Дубовицкий Страница 40

— Не помню. И не понимаю, что из этого следует, — сказал Егор, не дождавшись продолжения и догадавшись, что повесть завершена. Он совсем не помнил, на самом деле.

— Следует возмездие. Мне отмщение, азъ воздам. За то унижение. Столько я видел, Егор Кириллович, родной, столько всего видел, а забыть тот вечер не могу. Выше сил моих. Хотел забыть, мелочь, думаю, чушь, чепуха, мальчишество. И не могу. «When honour's at the stake.» [27]Нужно эту жажду утолить, — здоровым, чистым баритоном почти пел Мамаев.

— Каким же образом утолить? А вы не путаете меня с кем?

— Обыкновенным. Каким все утоляют. Не путаю. Помучаю вас, милейший Егор Кириллович, попытаю. Тщательно вас отредактирую. Поиздеваюсь над вами, отведу душу. Я давно вас вычислил. Давно с вами играю, не спешу. Это же я вместо Плаксы с вами в сети разговаривал.

— Догадался уже, — всхлипнул Егор.

— И Плаксу вашу охмурил и в кино её снял, и вам показал. И стал вас ждать, и дождался. Я не спешу. А вы? И сегодня спешить не буду. Долго пытать вас хочу. Вот щипцы для ногтей, — режиссёр повернулся опять к Егору лицом и стал показывать ему свой инструмент. — В смысле для выдёргивания. Вот для зубов. Для здоровых, естественно. Без анестезии, естественно. Вот микстурка, вводим по венке и как будто поджариваться изнутри начинаем, медленно, пока сознание от боли не начнёт отключаться. Тогда вводим другую, вот эту. А впрочем, что это я всё болтаю, болтаю, — женственно всплеснул руками Альберт. — Соловья баснями не кормят. Обещаниями сыт не будешь. Начнёмте, Егор Кириллович.

— Убили бы сразу, а? — запаниковал Егор.

— Нет, нет, что вы, поживёте ещё, какие ваши годы. Хотя… Я, знаете, художник, человек настроения. Может, и до смерти замучаю, а может и пожалею, целым отпущу. А может, искалечу так, что жизнь страшнее смерти будет, и из ненависти к вам такую страшную жизнь вам и оставлю. Ах, какой я порывистый, непредсказуемый, весь такой невозможный, — опять по-бабьи закатив глаза, проверещал Мамаев. И другим, торжественным голосом добавил. — К делу, любезнейший мой Егор Кириллович, к делу. Мотор! Action! The rest is violence… [28]

Что делалось после, в общих чертах было понятно из сообщения загадочного прибора, подаренного таинственным дальнобойщиком. А о подробностях вроде той, как с Юга в Пермь попал, как из Перми в камаз, думать неинтересно было как о вопросе третьестепенном, техническом. Поэтому дальше Егор вспоминать не стал. Он вышел в гостиную, где в одном углу хозяин скрупулёзно изучал еле телепавшийся в телевизоре нуднейший футбольный матч, а в другом — из толпы разновозрастных Рыжиков, похожих на Рыжика стариков и детей, обнимающих Рыжика и жмущих ему руку начальствующих особ, пристреленных Рыжиком зверей и выловленных им рыб, окружающих Рыжика друзей и подруг — выпирал хамовато хохочущей харей молодой и красивый Альберт Мамаев. Среди загромоздивших неиспользуемый рояль фотографий эта, чёрно-белая, была чётче и больше прочих. Альберт и Рыжик, старшие сержанты, загорелые, дембельски самодовольные. Крупный план. Гвардейские знаки, значки с буквой «м», медали с неразборчивыми надписями. — Кто это? — спросил Егор у фотографии.

— Где? — вместо фотографии ответил Рыжик, отвлекаясь от футбола, поднимаясь с дивана и направляясь к Егору. — А, этот. Алик Мамин. Прозвище Мамай. В Афгане вместе служили. Странный парень. Во вгик мечтал поступить, на режиссёра. На гражданке вместе бизнес начинали. Но сработаться не смогли. И ни с кем он не сработался.

— Почему?

— Крут был не по делу. Убивал без надобности. Он и в Афгане за мирных жителей чуть трибуналом не кончил. Хорошо, комбат отмазал. А так парень неплохой был, смелый, умный. Книжки на английском читал, стихи всякие. Неплохой пацан, но сволочь. А тебе зачем? Знаешь его?

— Знаю. Теперь знаю. А ты давно с ним виделся?

— Года три-четыре назад. Не помню. А что?

— Адрес есть?

— Где-то есть, наверное. Не адрес, так телефон, — задумался Рыжик. — Да зачем тебе, зачем?

— Да так, — стукнул зубами Егор. — Так как-то всё. Давай футбол смотреть.

— Ну, хорошо. Давай футбол.

Рыжик указал на кресло и выдал бутылку пива. Топтавшиеся у себя в глубоком тылу минут восемьдесят наши как-то невзначай дотопали бесформенной толпой до чужих ворот и, потолкав бестолково бусурман в бока и груди ещё с четверть часа, занесли таки им в ворота невзрачный и с превеликим трудом доказанный уснувшему было судье гол. Рыжик заорал что-то о курской дуге и Гагарине, а Егору стало так невыносимо хорошо, что он вылетел в сад и в изнеможении от пугающей радости развалился на скамейке в самом начале действительно великолепной аллеи импортных лип.

Вечерело, и с противоположного входа в аллею вкатывалось заходящее солнце (Рыжик и вправду гениально спланировал сад). Перед солнцем маячила чёрная точка, через несколько мгновений подросшая до тёмного пятна, как будто солнце гнало впереди себя лёгкую неопознанную планету. Егор присмотрелся и различил постепенно в пятне чёрный человеческий контур. Человек быстро приближался, и если б Егор был не так радостен, подумал бы — чересчур быстро. Приблизился и стал виден весь — в чёрном и не просто в чёрном, а самый натуральный монах. Егор был слишком радостен, чтоб удивиться, к тому же давно знал, из классиков, что монахи встречаются чаще, чем здравый смысл, то есть иногда всё-таки встречаются. Человек в чёрном поравнялся с Егором и проследовал было дальше, к дому, бросив только на ходу «здравствуйте» голосом явно женским.

— Здравствуйте, сестра, — радостно поприветствовал монахиню Егор. — Вы к нам?

— Смотря, кто вы, — приостановилась сестра.

— Егор.

— Нет, я к другим пока. Но с вами тоже рада познакомиться. Голос монахини показался Егору оглушительно знакомым.

— Никита Мариевна! Вы!

— Была. Теперь сестра Епифания.

— Но вы же из синагоги не вылезали!

— В синагоге, Егор, меня и осенило. Голос был. Из люстры откуда-то. Сказал, иди, стригись, ищи правду во Христе.

— Ну да. Ни эллина, ни иудея, верно, с каждым может случиться. И куда вы?

— Хожу по святым местам. Тут недалеко источник есть чудесный. А сюда зашла — попросить хлеба кусок.

— Да, да, Рыжик даст. А источник я видел. Он грязный.

— Вы не источник видели, а грязь.

— Ну да, ну да. Постричься… Вот ведь и это способ бояться смерти. Как футбол. Я вас понимаю, хотя… Да нет, понимаю.

— Смерти нет, Егор.

— Откуда знаете?

— Знание даёт только знание и больше ничего. Неизвестность даёт надежду. Веру. Любовь.