Дублинеска - Энрике Вила-Матас Страница 39

И, наконец, обратимся к будущему. Оно темно. Ни намека на завтрашний день, как сказал бы транссексуал из кондитерской снизу. Знаменитое это будущее на самом деле включает в себя основную тему, рассыпавшуюся на множество тем: Риба и его судьба. Риба и судьба гутенберговой эпохи. Риба и его героизм. Риба и опять возникшее у него подозрение, что за ним наблюдают, как если бы некто ставил над ним какой-то опыт. Риба и упадок книгоиздания. Риба и старая шлюха-литература, шляющаяся под дождем по последнему молу. Риба и гений оригинальности. Риба и сухарики. Риба и все что угодно. Как вам это понравится, говорили Шекспир, доктор Джонсон, его друг Босуэлл и множество других.

– Где будем отмечать? – спрашивает Риба, встретившись с друзьями на выходе из терминала.

Он имеет в виду похороны Гутенбергова мира, мира, с которым он знаком так близко, который обожал так жадно и от которого так устал. И тут возникает путаница. Оттого что Хавьер и Рикардо ничего не знают о готовящейся панихиде, они думают, что Риба намерен отметить их встречу в Дублине и предлагает пропустить по стаканчику, то есть они решили, что он опять пьет. Забавно, что предполагаемое падение их бывшего издателя вызывает у них невероятное воодушевление. Они даже смеются от удовольствия.

– Прямо на Гласневинском кладбище, – очень сухо бросает Нетски.

– На кладбище есть бары? – удивленно спрашивает Хавьер.

Погода: в отличие от Барселоны, здесь не льет. Но на солнце набегает туча и погружает окрестностности аэропорта в глубокую зелень. Воспоминания Рибы сливаются с темными освежающими водами теней.

Они забираются в «Крайслер», одолженный Уолтером, дублинским приятелем Нетски. За рулем Рикардо, совершенно очарованный левосторонним движением, единственный из всех кажущийся настоящим ирландцем, правда, ирландец этот вышел прямиком из «Рифа Донована» – на нем цветастая гавайка, поверх которой надет длинный старомодный дождевик, вроде тех, которые Сержио Леоне использовал в своих спагетти-вестернах. В противоположность ему Хавьер одет с почти британской сдержанностью. С какой стороны ни глянь, эти двое составляют довольно комичный дуэт.

Четверка направляется к гостинице «Морган», своей штаб-квартире. Очень странное место, поясняет Хавьер Рибе, доверху набитое одинокими бизнесменами, типами в костюмах и при галстуках, они уже договорились звать их «моргансами». Гостиница расположена по дороге от аэропорта к городу и принадлежит той же сети, что изысканный нью-йоркский «Морган» на Мэдисон-авеню. Именно из бара в музее Моргана рядом с «Морган-отелем» несколько месяцев назад Нетски и Риба отправились в гости к Остерам.

– Так ты был в гостях у Остера?! – издевательски спрашивает Хавьер, тысячу раз слышавший эту историю.

Эту гостиницу Рикардо нашел в Интернете, оценил ее близость к аэропорту и забронировал номера, он и представить себе не мог, что она окажется такой фешенебельной, тем более что на фотографиях в Интернете она выглядела скорей как придорожный мотель. Все возмущаются, заключив из слов Рикардо, что он собирался засунуть их в мотель.

Риба рассказывает, что его жена совсем уж было собралась поехать с ним вместе, но что-то у нее не сложилось – очень удачно не сложилось, потому что, хотя намерения у Селии были самые добрые, ее присутствие делало пугающе реальной ту несчастную сцену из его сна, разыгравшуюся из-за его алкоголизма на пороге бара «Коксуолд». Возможно, в Дублине и вовсе нет бара с таким названием, но он считает, что если бы жена с ним поехала, его пророческое видение, его жуткий вещий сон мог бы сбыться: в ужасе оттого, что он снова запил, перепуганная Селия обняла бы его, а потом они плакали бы вдвоем, сидя на земле, на тротуаре какой-то дублинской улочки.

Все молчат. Наверняка думают всякие гадости.

Нетски прерывает молчание и говорит, что, может быть, никто не заметил, но бар в гостинице называется «Джон Кокс Уайлд-бар», и это звучит почти как «Коксуолд». Поначалу Риба не хочет этому верить, но когда остальные подтверждают, что да, бар именно так и называется, говорит, что они поступили бы по-товарищески, если бы поселились вместе с ним в другом отеле. Он очень серьезен, он верит, что вещие сны имеют привычку сбываться. Но потом, когда они подъезжают к гостинице и он видит вестибюль, отделанный большими черно-белыми квадратами, и великолепно сложенных девушек за стойкой портье, он меняет мнение. Девушки за стойкой удивительно длинноноги и похожи скорее на топ-моделей, а может, это и есть топ-модели. Кроме того, они очень любезны, хотя он и не понимает ни обращенных к нему фраз, ни почему они все-таки стоят за стойкой портье, вместо того чтобы ходить по подиуму.

В просторном черно-белом вестибюле несколько постояльцев на редкость измученного вида, унылые моргансы в темных очках и безупречных деловых костюмах, повесив головы, думают о своих непостижимых делах. Изысканная музыка где-то в глубине. Не похоже, что они в придорожной гостинице по пути из аэропорта, не похоже даже, что они в Дублине, кажется, будто они оказались в самом центре Нью-Йорка. Сразу видно, что экономическая ситуация в Ирландии заметно улучшилась, думает Риба, удивляясь тому, что вестибюль дублинского «Моргана» практически ничем не отличается от того, что он видел на Мэдисон-авеню.

Слышится «Walk on the Wild Side» [37]в аранжировке Хавьера де Галлоя. Всякий раз, когда Риба слышит эту песню – в особенности когда певец произносит по слогам «New York City», – ему кажется, будто именно под эту музыку он должен совершить свой «английский прыжок», свое стерн-тиментальное путешествие, свою одиссею в поисках извечного энтузиазма.

Сейчас он не испытывает недостатка в энтузиазме, хотя при взгляде на закрытый «Джон Кокс Уайлд-бар» на мгновение погружается в уныние, и в голове у него всплывают картины тяжелой жизни алкоголика, которую он вел долгие годы, чтобы иметь возможность развивать свое независимое издательство и набираться опыта, пригодившегося в создании каталога, далекого от догматичности и косности людей его поколения.

Ему необходимо представлять себе выпивку чем-то омерзительным, к чему нет и не может быть возврата, в противном случае его здоровью будет нанесен серьезный урон. И все же он напоминает себе, что вынужден был пить, чтобы развивать издательство, и что именно за это он заплатил своим здоровьем. Как бы то ни было, ему не в чем раскаиваться. Другое дело, что и к былому возврата нет. Он чуть не умер, но потом к нему пришел покой, и сейчас ему хочется верить, что ему удалось вернуться к жизни, забытой из-за этилового помешательства. Выйдя из больницы новым человеком, он с изумлением начал прислушиваться к тому, что говорят люди о его издательской работе. Вначале он притворялся, будто заслуги принадлежат не ему, а кому-то другому, его двойнику, а он лишь неожиданно унаследовал его лавры. Но постепенно поверил в собственный фарс. И лишь когда до него заново дошло, что это он сам основал издательство, едва не стоившее ему жизни, он ощутил себя конченым человеком, унылым стариком, затосковал и едва не захлебнулся в пучине меланхолии в мире, где, как ему кажется, уже не будет издателей, так же сильно влюбленных в литературу, как был влюблен он сам. С каждым днем ему все больше кажется, что все эти страсти остались в прошлом и недалек тот день, когда люди забудут, что они когда-то существовали. Знакомый ему мир близится к концу, и он как никто знает, что лучшие из опубликованных им романов говорили именно об этом – о мирах, которые никогда не вернутся, о светопреставлении, правда, в большинстве случаев все это были проекции экзистенциальной тревоги авторов, сегодня способные вызвать только улыбку, потому что, несмотря на бесчисленные трагические финалы, мир по-прежнему следует своим курсом. И если трагедия упадка печатной эпохи (блестящей эпохи человеческого разума) не сотрется мгновенно из памяти современников, рано или поздно она тоже начнет вызывать улыбку. Так что ему кажется, как минимум, разумным отступить на полшага от этой – такой недолговечной – драмы.