Не исчезай - Женя Крейн Страница 39

– Неужели?

– Поменялась бы, – утвердительно кивает Люба, которой нечем платить в этом месяце за жилье; Люба, которая работает до зевоты, до тошноты, которой некогда писать, которая перестала верить в свою писательскую судьбу.

Наконец Джейк доедает сэндвич с ростбифом, стряхивает крошки с лацканов профессорского пиджака, допивает томатный сок с ломтиком лимона и встает. Люба поскорее опустошает чашечку кофе и поднимается за ним вслед. Он ведет Джейн, взяв ее за руку, Люба идет следом. В Голубой гостиной собралось несколько человек – в большинстве женщины, трое мужчин – все как на подбор высокие и солидные. Они хорошо питались, не знали волнений, которые пришлось переживать Любиным соотечественникам. Но они пережили Великую депрессию, напоминает себе Люба. Мы тоже переживаем нечто подобное, тут же возражает она себе. Наши дети будут вспоминать нас, теряющих работу, не имеющих денег, чтобы платить за наши дома, а уж тем более не имеющих сбережений вот на такую спокойную старость.

– Приступим, – говорит Джейк. – Итак, Иосиф Бродский. Великий русский поэт, сумевший привлечь внимание американцев, наше с вами внимание. Заметьте, нас с вами вряд ли заинтересует Пушкин (Джейк говорит «Пужкиин») или… кто там еще? Луба, помогайте мне. Позвольте, кстати, представить вам эту молодую даму. Луба есть русская писательница, и она прочтет для нас с вами Иосифа Бродского в подлиннике! Итак, что же нас могло заинтересовать в этом поэте? В своей речи, принимая Нобелевскую премию, Бродский говорил об эстетике. Прежде всего, я хочу сказать от себя: литература и поэзия не поощряют к действию. Литература и поэзия поощряют к размышлениям и одиночеству, к личным ощущениям и стремлению к единению с миром, вернее, с природой. Литературное творчество помогает человеку осознать свое место среди живущих в этом мире, в то время как любого рода массовое производство и технология отделяют человека от мира, даже когда погружают его в общество себе подобных. Если вы почитаете стихи Иосифа Бродского, вы найдете в них тоску, меланхолию и одиночество. Почему этот человек, признанный при жизни всем литературным – и человеческим! миром, писал такие тоскливые стихи? Сейчас одно из этих стихотворений нам прочтет эта наша гостья по имени Луба, которая тоже родилась на берегах Невы и, надеюсь, сможет передать музыку стихов Бродского. Но сначала я прочту вам это стихотворение на нашем родном английском языке.

Джейк начинает декламировать – он пытается читать нараспев, но спотыкается. Люба шевелит губами, повторяя знакомые строчки на память. Она готова встать и прочесть Бродского на английском – вместо профессора. Ей кажется, что у нее это получится лучше.

Джейк продолжает читать. Люба уже не вслушивается. Она смотрит вокруг, вглядывается в лица. Она знает это стихотворение с юности. Вот она, близость между Фростом и Бродским, эти чайки и этот чайник, этот звук – звук, который так важен, важнее рифмы и ритма.

– А сейчас наша русская гостья прочтет нам это стихотворение, попытаясь перевести его прямо с листа на родной язык поэта.

– Джейк! – Люба волнуется, сейчас происходит нечто значительное: ее прошлое соединяется с будущим, словно у нее две судьбы. – Во-первых, я знаю это стихотворение в подлиннике, знаю наизусть… Но, Джейк, я не согласна. Это не тоска Бродского – это тоска Балтики; я помню ее, я помню балтийские волны, я помню крик чаек, я помню это свинцовое небо, это хлопанье простыни на ветру…

– Это очень интересно, – Джейк вдохновляется, – сейчас из первых рук мы получаем толкование стихотворения, основанное на различиях наших культур.

Люба смущена. Кто она такая, чтобы делать подобные заключения? Но на пороге, опершись о косяк двери, стоит Роберт, ее Роберт, снисходительно разглядывая аудиторию: тех, кто внимательно вслушивается в рокочущую, несмотря на нежный женский голос, русскую речь, и тех, что склонили головы и пускают тонкие струйки слюны, и тех, кто уже задремал, – тех, кто так близко подошел к порогу неизвестности. Что их там ждет и кто? Люба читает:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две, и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос, вьющийся между ними, как мокрый волос, если вьется вообще. Облокотясь на локоть, раковина ушная в них различит не рокот, но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник, кипящий на керосинке, максимум – крики чаек. В этих плоских краях то и хранит от фальши сердце, что скрыться негде и видно дальше. Это только для звука пространство всегда помеха: глаз не посетует на недостаток эха.

Люба закончила читать. Старички похлопали ей, делая вид, что прониклись музыкой стихотворения, прочитанного им на родном языке нобелевского лауреата. А может быть, и на самом деле прониклись – кто знает?

Джейн по-прежнему держится за руку Джейка, крепко держится, так крепко, как держала Люба руку своей матери, засыпая, еще совсем маленькой девочкой. В этом есть некая закономерность – читать Бродского здесь, в этом убежище для богатых стариков, в новом тысячелетии, на пороге собственной если не старости, то солидной зрелости. В этом есть возмездие – себе и судьбе; подтверждение того, что такое возможно, что несовместимое совмещается.

– Обратите внимание, – продолжает Джейк, – в своей речи Бродский сказал, что заслуга литературы может быть в том, чтобы сделать время своего существования в этом мире более конкретным, уточнить его. Я бы добавил – придать времени осмысленность. Но еще более интересно отношение поэта к литературе и к языку как явлению антропологическому. Бродский заявляет, что эстетические нормы первичны и предшествуют нормам этическим. В этом он прав. Прежде чем появились первые так называемые нравственные законы, прежде чем человек перестал есть себе подобных, он уже рисовал на стенах пещеры, что можно было бы обозначить как пещерное искусство. То есть язык и искусство – первичны, а нравственность – вторична.

У Любы подрагивают колени. Ей страшно, одновременно жарко и холодно. Роберта уже нет в дверях зала, старички по-прежнему дремлют. Джейк вещает, как и положено лектору, но между фразами и он порой впадает в некий детский сон. Тем не менее, старая привычка сильна, он благополучно дотягивает до конца речи, не теряя нити повествования. Наверное, такими были жрецы: в старческих пятнах на пожелтевшем черепе, с обвисшими складками кожи на шее, в мятых одеждах, они вещали, предрекая будущее человечеству, и человечество внимало им.

Лишь один раз Люба снова побывала там, в Санкт-Петербурге. Странное чувство владело ею. Как этот мир, столь знакомый и столь изменившийся, мог быть расположен настолько далеко от мира, в котором она жила теперь? Две пересадки, долгий перелет, заложенные уши, вода из пластиковых бутылок, отекшие ноги, измождение, отсутствие сна.