Не исчезай - Женя Крейн Страница 40

– Нет, в этот город нельзя возвращаться в качестве туриста, – повторила она вслед за Иосифом.

– Все это неправда. Вы это говорите лишь потому, что все вы, бывшие жители Петербурга, абсолютные снобы! – с насмешкой и возмущением заявил ей один известный доктор, он же писатель из России. Может, потому что сам только и делал, что путешествовал туда и обратно: из России в Америку, из Америки в Россию.

Но Люба была искренна. Прошлое свято, его невозможно изменить. Поэтому и не дано возвращаться в прошлое.

Глава восьмая Блюз Иосифа БродскогоВосемнадцать лет я провел в Манхэттене.Хозяин хороший был человек.Теперь ненавижу я гада этого.Зелены деньги, а тают, как снег.Похоже, пора переехать за реку.Годы несносны, пока идут.Нью-Джерси манит меня серным заревом.Зелены деньги, а не растут.Заберу свой диван и другую мебель.Но что мне делать с видом в окне?Я будто женат на нем, в самом деле.Зелены деньги на черном дне.Тело-то знает, куда оно катится.Молишься именно что душой,Пусть даже сверху – одна «Люфтганза».Зелены деньги, а я седой. [37] Глава девятая Символика 1

Весна и лето, а затем зима и осень, снова весна и снова лето… Почему мы вынуждены заниматься ничтожными, казалось бы, делами, ненужными – если душа и даже тело сопротивляются, но банальные мелочи приходится выполнять день за днем, хоть и через силу? Работать, к примеру. Скромная, невысокая женщина средних лет с несколько крупным бюстом (выдающимся, можно сказать)… только и было в ней необычного, что эта, может, чуть более увеличенная, чем ей бы того хотелось, грудь (с юности стеснялась и пыталась спрятаться за спинами одноклассников и трепетала на уроках физкультуры). Женщина по имени Люба. Ушла из конторы, где трудилась на благо пожилых людей. Теперь подрабатывает медицинским переводчиком; вновь устает, приезжает домой и валится с ног – к телевизору, смотрит всякий вздор. В госпитале все носятся по коридорам, словно опаздывают спасти чью-нибудь жизнь. И она бежит. Но главное, она пытается писать. В кармане карточки и карандаш – вдруг случится, что придет идея, вот так, на ходу? Или слово услышит, фразу, звук? Записывает все подряд на индексные карточки, почти как Набоков. «На такое дело решилась, а так боюсь окружающих и даже себя! – думает она и удивленно качает головой. – Эх, и куда же меня занесло опять… а ведь мечтала! Решилась описать жизнь, написать нечто значительное… А почему, к чему мне это? Славы ищу? Чем не устраивает меня… это нынешнее? А ведь чем-то не устраивает… Отчего люди стремятся к новому, к переменам, к известности? Ах нет! Вздумалось мне писать… Кто я такая? Но ведь так надо… и остановиться уже невозможно… и ждать невыносимо…»

Карточки она время от времени перебирает, поглядывает на них и пытается вспомнить: когда, почему записала? На одной – про Фроста, на другой – Эмерсон и Торо. Написано:

«Трансцендентализм, символика. Природа подает знаки, мир пронизывает мысль и сознание; все диктуется ощущениями, чувствами. Животный магнетизм. Проникновение влияния. Эмерсон считал, что всегда преобладает лишь одно начало: либо материя, либо дух. Фросту же свойственен дуализм, двойственность; равенство начал – идеального и материального».

О чем она? Неужели все еще о Фросте? Или о себе, о своих терзаниях? Терзаниях и желаниях, мыслях о давно умершем поэте. Нет! О призраке, что после столь длительного перерыва и молчания, явился на мгновение, постоял у дверей в убежище для стариков – и снова исчез, растворился в прошлом. Когда появится вновь?

«Фрост, – записано на карточке, – разница между русской, европейской и американской поэзией. Европейская поэзия – поэтизация реальности и мира, высшее осознание и восприятие жизни. Спросить Роберта про Эмерсона».

– Роберт, почему Эмерсон?.. – спросила его Люба, когда Фрост, как всегда неожиданно, явился к ней в следующий раз.

– Прекрасный поэт, великий мыслитель, мощный ум!

– Но ты не был с ним согласен? Или…

– О! Он отрицал сущность и реальность зла, утверждая, что зло есть всего лишь отсутствие добра… Слишком оптимистичен, слишком верил в прогресс.

– Эмерсон верил в судьбу…

– «Deep in the man sits fast his fate to mould his fortunes…» [38] You have to rape the fate! [39] – воскликнул Роберт после того, как процитировал Эмерсона.

– А если судьба ничего тебе не предназначила?

– Значит, надо у судьбы отобрать то, что тебе следует!

– Уж очень это напоминает советское «человек побеждает стихию»…

– А почему бы и нет? Вы, русские, знали нечто такое… Возьмем Хрущева…

2

Да что этот Хрущев?! То было так давно… Впрочем, Фрост тоже жил давно. Мир занят другим, миру не до Хрущева, но Фрост, очарованный «русским медведем», отправился в Россию… И с Ахматовой познакомился. Значит, Хрущев – инициатор, побудительная причина поездки. Но почему Фроста завораживал этот деятель? Вернувшись с Парижского саммита в 1960 году, Эйзенхауэр открыто назвал Хрущева «негодяем». Ну, не совсем так, он сказал scoundrel. Подлец, мерзавец, прохвост, плут. Сначала русские сбили самолет «U-2». Затем Хрущев оскорбил американского президента. Но Эйзенхауэр посчитал ниже своего достоинства связываться с этим «пастухом». Джентльмен-фермер не желал иметь дело с мужиком, деревенщиной, который назвал его «свиньей». На Женевской конференции Хрущев отозвал официальное приглашение для Эйзенхауэра на посещение СССР.

Фроста, наоборот, впечатлил выпад советского вождя. «Пастух» желал уважения, требовал признания. Фрост ценил силу. Быть может, дело именно в этой силе и власти, к которой так стремился сам Фрост. К тому времени он остался совсем один – кроме Кэй, конечно; но и та была всего лишь секретарем, а отчасти сиделкой. Из близких почти никого уже не было рядом. Только Лесли, которая после смерти матери еще больше ненавидела отца, и бедная Ирма. Время ускоряло бег. Фрост решил, что необходимо все же дожить до старости, до девяноста. Не сдаваться. Не резать себе вены, не стрелять в висок – револьвер для этого у него имелся. Не убивать себя, не бросаться с моста – такая новая мода повелась среди современных поэтов. Нет, он выиграет тем, что переживет всех, станет поэтом века, пророком в собственном отечестве. Может статься, все это – его жизнь, загадки, недомолвки, неточности, резкие выпады – всего лишь игра в пророка. Аудитория встречает его стоя, не жалея ладоней, аплодирует ему. Все, что осталось. Мало?