Не исчезай - Женя Крейн Страница 41

3

Фрост предсказал, что Кеннеди победит на президентских выборах 1961 года. «Я торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов и в полную меру моих сил буду поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединенных Штатов»… То, с чем выступил Роберт Фрост на инаугурации, было трогательно, но для искушенного читателя эта «политическая пастораль» ассоциировалась с шестым сборником его поэзии, опубликованным в 1932 году, «Build Soil» (попытка создать почву или поэтическую землю?):

И кем, если не чиновником, становится будущий глава страны?.. Слегка напряженная улыбка Кеннеди (в конце концов, это был его день, но и здесь Фрост сумел потянуть одеяло на себя, да и сам этого, пожалуй, не заметил – страдал, что стар, немощен, что подвел молодого президента) – эта улыбка о многом говорит. Он еще скажет свое веское слово, но слово это впереди.

Роберту, пожалуй, необходимо соответствовать себе – ну не мог он быть просто стариком, не желал казаться смешным. Ради чего, вероятно, отправился в Россию – мирить две державы. Пообещав президенту уговорить Хрущева не строить Берлинскую стену. Кто в России знал, что он ехал с таким «актом доброй воли»? Никто.

Ахматова в представлении Любы – это стихи из юности, тонкие руки в перчатках («Я на правую руку надела перчатку с левой руки»). Давным-давно в Бостон приезжал Евгений Рейн. «Гробоносец» – так называет его муж Гриша, подразумевая похороны Ахматовой. Циничный Гриша не любит поэзию. Зато коллекционирует литературные анекдоты. Рейн выступал в Бостонском колледже. Двое пожилых мужчин вырвали у Любы из-под зада мраморную скамейку, чудом оттащив от стены (как это удалось этим дышащим на ладан старцам, она до сих пор удивляется). Она же была на исходе беременности, через две недели ее повезли рожать. Толпа волновалась. То были годы перестройки, когда только первые ласточки долетали до культурного Запада, и уже не так чуждались эмигрантов, стремились к встрече с американской литературной элитой, но порой задевали русскоязычную эмигрантскую толпу поэтическими крылами. Рейн рассказывал об Ахматовой, а Люба, как завороженная, все вытягивала шею, чтобы разглядеть, увидеть, приблизиться к Поэзии, жадно устремляясь глазами в зазоры, промежутки, пространство между шеями, плечами, локтями и боками бывших соотечественников, которые толкались, шумели, шипели, ругались. Поэзия существовала помимо, вне или над ними.

Ей так и не удалось протиснуться через эту хмурую толпу. Никто ее в этой толпе не признал, не позвал. Она обреченно вернулась в свое распухшее тело, свою жизнь. Но перед самыми родами все же успела побывать еще на одном собрании, где читали стихи. Хоронили дальнего родственника, профессора, в течение многих лет преподававшего русский язык и литературу в том же Бостонском колледже.

– Почему американцы не умеют правильно одеваться, когда они идут на похороны? – обратилась она к мужу. Дело происходило в гостях.

Прошло много лет, а она все не могла забыть эти похороны.

– Да-да, – воскликнула, не дав Грише ответить на вопрос, знакомая по имени Нелли, – я однажды видела на похоронах такую толстую женщину в очень коротком платье; хорошо, что платье было черное. Но в каких-то жутких, огромных цветах. Представляете, эти нелепые красные цветы и короткая юбка.

– Почему, почему?.. Потому что уже наступила эра варварства, – ворчливо заметил муж Нелли, в прошлом школьный учитель, на момент разговора – автодилер. Он гордился тем, что до революции у родителей его отца была собственная мясная лавка на Невском проспекте. – Это ведь язычники. Культурных людей здесь нет, и христиан тоже уже не осталось.

– А какая разница между христианами и язычниками? – спросила наивная Люба.

– Хотите я скажу вам, что та баба соображала там, в своей голове? – развивал свою мысль потомок лавочников. И, не дождавшись приглашения, продолжил: – Она думала: Хочу… – он помедлил для пущего эффекта, – хочу… ебаться! Так хочу, что меня аж прет. И она готова тут же раскрыться, как кошелка.

Гости смущенно, но дружно засмеялись.

– Я могу вам объяснить, как это работает, – заметила уверенная в себе Нелли. – Кто-то умер, и ты подсознательно радуешься, что не ты, не с тобой это случилось. И в тебе эта энергия жизни и секса поднимается, разворачивается кольцами, как змея, и обвивает изнутри. Секс – это подтверждение жизни. Вернее, жизнеутверждающая, спасительная реакция.

– Нет! – воскликнул муж Нелли. – Эрос и смерть – одно и то же. Смерть – это освобождение.

– Вы как мой муж. Первое слово всегда «нет!», – сказала Люба.

– Все мужчины такие, – хором заверили присутствующие женщины.

– Правильно, таков мужской ответ, – провозгласил муж Нелли. – Женщины всегда говорят «да!», а мужчины – «нет!».

– Подобно бинарной системе в программировании: «единица» или «ноль», – добавил Гриша.

– Вот-вот. Женщина, сказав свое «да», – продолжил муж Нелли, – всегда будет говорить «да». Раскрывшись, она уже не сможет закрыться обратно. А эта на кладбище… ее прет – так она хочет трахаться. Прямо там, на краю могилы.

– Мне прислали анекдот, – вспомнила Люба, чтобы поддержать разговор. – Только у людей мужчина называет своей половиной существо, у которого более ста физиологических отличий.

– Я не думаю, что некоторые отличия так уж очевидны, – усмехнулся муж Нелли.

– Они здесь все тупые, а не просто язычники, – вступил в разговор человек по имени Гарик, в прошлом музыкант. Многие годы он прожил в Лондоне, теперь же, приехав в Америку, работал санитаром в клинике для душевнобольных.

– Подождите, вы привыкните, – успокаивала его Люба. – Дайте себе еще двадцать лет.

Неужели все повторяемо и жизнь пользуется теми же формулами для успеха, любви, трагедии и смерти, для удачи, радости и разочарований? Мудрые греки знали это, как знали иудеи. Все те же сюжеты древних трагедий: экклезиасты, стенания Иова, исторгнутые из страдающей, слабой человеческой души. Устав от вечных упований, устав от радостных пиров… В детстве Люба не раз перечитывала «Мартина Идена». Фрост, как Мартин Иден, пытался посылать стихи в журналы для публикации. Куда? Ну, конечно же в «Атлантик»! Со дня своего создания The Atlantic Monthly был ориентирован на «думающую публику», иными словами – на интеллигенцию Новой Англии. «Мы сожалеем, что в „Атлантике“ нет места для ваших бодрых виршей», – написал ему Эллери Седжвик, редактор «Атлантика», один из самых влиятельных людей литературного истеблишмента в Америке. [41] Возможно, он не хотел его обидеть. Verse – это тебе и строфа, и строка. Роберт посчитал, что эта записка – пренебрежительная отповедь.