Дикобраз - Джулиан Барнс Страница 4

– Мы не встречались, – сказал Солинский, – с тех самых пор, как у меня изъяли партбилет и назвали в «Правде» фашистским прихвостнем.

Петканов хохотнул:

– Кажется, это тебе не слишком повредило. Или ты хотел бы и сегодня оставаться в партии? Она ведь не запрещена.

Генеральный прокурор сел за стол, положил руки на бумажную папку-скоросшиватель.

– Насколько я понял, вы отказываетесь от предоставляемой вам по закону защиты.

– Совершенно верно. – Петканов решил, что ему выгоднее вести разговор стоя.

– Но было бы благоразумнее…

– Благоразумнее? Эх, Петр, я тридцать три года провел, стряпая эти вонючие законы, уж я им цену знаю.

– Тем не менее государственный адвокат Миланова и государственный адвокат Златарова уполномочены судом представлять ваши интересы.

– И тут бабы! Скажи им, пусть не беспокоятся.

– Им предписано присутствовать в суде и осуществлять вашу защиту.

– Ну, это мы еще посмотрим… А как здоровье твоего отца? Я слышал, что не очень хорошо.

– У него рак.

– Прости, пожалуйста… Обними его за меня, когда увидишь.

– Это вряд ли.

Бывший президент взглянул на руки Солинского: тонкие, костлявые, поросшие черными волосками пальцы нервно барабанят по бледно-желтой папке. Петканов понял: тон взят верный.

– Эх, Петр, Петр, – задушевно продолжал он, – ведь мы с твоим отцом старые товарищи… Кстати, как его пчелы?

– Пчелы?

– Он ведь пчел разводил, разве нет?

– Если вас это интересует, пчелы тоже болеют. Рождается бескрылое потомство.

Петканов досадливо крякнул, словно уличил пчел в идеологическом уклоне.

– Мы с твоим отцом… мы ведь с ним вместе фашистов били.

– А потом вы исключили его из партии.

– Социализм нельзя построить без жертв. И твой отец это когда-то понимал. Пока не принялся носиться со своей совестью как курица с яйцом.

– Вы бы лучше оборвали эту фразу раньше.

– Какую фразу?

– Социализм нельзя построить. Вот здесь и надо было остановиться. Так вернее.

– Так… Значит, вы собираетесь меня повесить? Или предпочитаете расстрельную команду? Надо бы мне справиться у моих многоуважаемых адвокатесс, что же там решили. Или вы надеетесь, что я сам сигану в окно? Потому мне до поры до времени не разрешают к нему подходить?

Не дождавшись ответа, бывший президент тяжело опустился на стул напротив Солинского.

– И по каким же законам, Петр, будешь ты меня судить? По вашим или по моим?

– О, по вашим, по вашим. По вашей конституции.

– И в чем же ты меня обвинишь? – Вопрос был задан быстро, доверительно.

– Я докажу вашу вину по многим пунктам. Хищения. Растрата государственных средств. Коррупция. Спекуляция ценными бумагами. Валютные преступления. Пользование незаконной прибылью. Соучастие в убийстве Симеона Попова.

– Вот уж о чем и слыхом не слыхал. Я считал, что он умер от сердечного приступа.

– Соучастие в пытках. Подстрекательство к геноциду. Бесчисленные заговоры с целью исказить истинное правосудие. Предъявляемые вам обвинения будут опубликованы на днях.

Петканов хмыкнул, словно оценил предложенную ему сделку.

– Без изнасилований обошлось, и то слава богу, – сказал он. – Я-то подумал, это была демонстрация женщин, которых, по утверждению прокурора Солинского, я изнасиловал. А им, оказывается, не понравилось, что в магазинах стало меньше еды, чем при социализме.

– Я здесь не затем, – четко произнес Солинский, – чтобы дискутировать с вами о трудностях, возникающих при переходе от контролируемой экономики к рыночной.

– Поздравляю, Петр. Искренне поздравляю!

– С чем это?

– Да с такой вот речью. Я прямо будто твоего папашу услыхал. Ты уверен, что не хочешь вернуться в нашу переименованную партию?

– Мы поговорим об этом в следующий раз, уже в зале суда.

Петканов не переставал улыбаться, пока Генеральный прокурор не сложил бумаги и не вышел. Как только дверь за ним закрылась, бывший президент подошел к молоденькому милиционеру, стоявшему у дверей во все время разговора.

– Ну что, сынок, позабавился?

– Я ничего не слышал, – невозмутимо соврал милиционер.

– «Трудности, возникающие при переходе от контролируемой экономики к рыночной», – передразнил Солинского президент. – Жратвы нет в этих сраных магазинах, вот в чем штука!

Так что же, расстреляют они его?

Нет, пожалуй, на это они не решатся, кишка тонка. Дело даже не в этом: не захотят они превратить его в мученика. Они придумают нечто получше – попробуют дискредитировать его. Ну, уж этого им он не позволит. Они хотят по-своему поставить спектакль: будут врать, передергивать, фальсифицировать факты. Что ж, и у него для них в запасе тоже могут найтись кое-какие штучки. По их нотам он играть не собирается. У него свой собственный сценарий.

Николае. Вот его они расстреляли. Да еще на Рождество. Бросились за ним из его дворца, словно псы по горячему следу, гнались за его вертолетом, выследили его машину, выволокли оттуда на позорище, названное, курам на смех, судом народа, обвинили в убийстве шестидесяти тысяч и расстреляли; обоих расстреляли, и Николае, и Елену; пригвоздили вампира, как кто-то там сказал; пригвоздили, пока солнце не село, чтобы снова не сумел спастись… Вот что это такое – страх. Никакая не народная ярость или что они там еще наплетут западным газетенкам, а просто-напросто в штаны наложили со страху.

Пригвоздили; быстро сделали, вот она, Румыния, – воткни кол ему прямо в сердце, пригвозди его! Да…

И первое, что сразу же устроили в Бухаресте, – показ мод. Он это видел по телевидению: девок, заголяющих титьки и ляжки. И какая-то дизайнерша, насмехаясь над тем, как одевалась Елена, всему миру сообщила, что у жены кондукатора был «скверный вкус», а стиль ее обозвала «классически деревенским». Вот где мы теперь очутились: среди наглых буржуазных блядей, насмехающихся над тем, как одевается пролетариат. А что нужно человеку от одежды? Чтобы было тепло да срам прикрыт. Всегда легко было определить, когда в товарище начинали проявляться уклонистские тенденции. Только съездит голубчик в Италию, купит там костюм с блестками, как он у них называется – «с люрексом», что ли? – и возвращается – форменный жиголо или педераст. Точь-в-точь как товарищ Генеральный прокурор Солинский после дружеского визита в Турин. Да, занятное было дельце. Петканов порадовался, что у него на такие вещи цепкая память.

Горбачев. Стоило лишь посмотреть на тех, кто его окружал, и становилось ясно – быть беде. Эта его вездесущая пролазливая баба с ее парижскими нарядами и американскими кредитными карточками вздумала, видишь ли, соревноваться с Нэнси Рейган за звание самой элегантной капиталистки. Он жену-то свою не мог в узде держать, Горбачев, где уж ему было остановить контрреволюцию в самом начале! Да он этого и не хотел. Вы бы взглянули на всех этих жиголо, с которыми он путешествовал, на этих советников, специальных представителей, на пресс-секретарей; эти только и ждали очередной загранки, где портные-итальяшки будут ползать у их ног. А тот самый пресс-секретарь, – как бишь его звали? – который так полюбился капиталистам, он тоже носил костюмы с блестками. Тот самый пресс-секретарь, который сказал, что доктрина Брежнева умерла и ее надо заменить доктриной Фрэнка Синатры.