У тебя иное имя - Хуан Мильяс Страница 4

Она являлась на свидания – хрупкая, утонченная, раскованная – с десятиминутным опозданием. Но в ее глазах светилось такое обожание, такая любовь, что, едва встретившись с нею взглядом, Хулио забывал обо всем, с головой погружаясь в тот восхитительный космос, который звался Сарго (или, по-другому, Тереса) и по сравнению с которым все остальное теряло всякую значимость. Случалось, Хулио забывал даже о времени и о том, что оно кончается. Им приходилось встречаться тайком, и у них почти не было денег, но это не имело для них никакого значения: в их отношениях не было места расчету, господствовавшему в обыденной жизни.

Они выбирали для свиданий бары и кафе, где собираются пенсионеры или юнцы. И в этих барах и кафе происходили чудеса. Первое чудо заключалось в том, что Хулио вдруг становился чрезвычайно красноречивым. Он говорил и говорил, прерываясь лишь на несколько мгновений, чтобы сделать глоток или насладиться производимым эффектом, глядя в блестящие от восхищения глаза Тересы.

Не меньше были они счастливы и в отелях, где время казалось сотканным из бесчисленных мгновений, каждое из которых тянулось вечность. Опьяненные счастьем, проникали они в крохотные номера, останавливались как можно дальше от кровати и долго стояли, глядя в глаза друг другу, замерев от необъятности желания, которое каждый читал во взгляде другого. Хулио поднимал руки и оттягивал воротник свитера Тересы, так чтобы стала видна бретелька той восхитительной детали одежды, что защищала и делала еще притягательней нежные груди его любимой. А потом они переступали черту, за которой не было иных ограничений пространства, кроме объема их собственных тел. Ведомые мудростью, наличия которой в себе ранее и не предполагали, они, не задумываясь над этим, воплощали свои давно забытые любовные фантазии, предавались отроческим играм сладостного – иногда мягкого, иногда несколько жесткого и даже жестокого – подчинения себе и покорности другому. Каждая частичка тела Тересы превращалась в источник наслаждения для обоих, подтверждением чего служили ее стоны и всхлипывания. Апогей заставал их на ковре в самых удивительных позах – лишнее доказательство того, что возможности человеческого тела безграничны.

И все-таки картина будет неполной, если не сказать еще об одной неотъемлемой составляющей тех дней – о горечи, которая примешивалась к счастью и создавала то особое состояние, которое оба они называли любовью. Потому что ведь не стали же они богами, не создали своего маленького космоcа, в который не в состоянии проникнуть никакие нужды и потребности. Хулио потом часто думал о том, какая странная штука – любовь: возникает из необходимости того, из-за отсутствия чего по истечении отпущенного ей срока исчезает.

Горечь, которая в начале их отношений обычно проявлялась в чистом виде, заставляла их чувствовать острее, привносила в их счастливые встречи нотку грусти, без которой не обходится ни одна история любви.

Однажды дождливым октябрьским вечером они нашли приют в старом баре, посетителями которого были старики, коротавшие одинокие вечера за чашкой кофе с молоком и стаканом воды, атмосфера там была настолько тяжелой, что даже разговор не клеился.

Слова Хулио собирались в сгустки и комки, которым мозг отказывался придать хоть какой-нибудь смысл. И вдруг он почувствовал, как в груди у него защемило. Он сразу понял, что начинается приступ беспричинной тоски, и попытался снять его тем способом, каким всегда пользовался в подобных случаях. Он уставился в одну точку и замер, как рептилия, наметившая жертву. И тогда боль стала ослабевать, хотя и начала распространяться концентрическими кругами, заполняя всю грудь.

Тереса догадалась, что с ним происходит, и несколько секунд молчала, давая Хулио прийти в себя, а потом предложила покинуть бар.

На улице шел дождь, но это был теплый весенний дождик, несмотря на то что уже давно давала о себе знать осень. Они добежали до машины Хулио, припаркованной на одной из соседних улиц, и забрались в нее, мокрые и счастливые. Звук бьющих по крыше машины капель усиливал ощущение одиночества и защищенности – то самое ощущение, которое было им необходимо в ту минуту. Тоска, сжимавшая сердце Хулио, уменьшилась настолько, что стала даже приятной. Она еще более сближала любовников, как сближает огонь костра или камина. Через несколько минут они заметили, что стекла машины – возможно, от их дыхания или от тепла их тел – запотели изнутри. Дождь лил все сильнее, а они были в надежном укрытии. Они стали целовать друг друга, словно желая слиться воедино с помощью губ и языка. На Тересе был тонкий свитер со свободным, низко спущенным воротником, и Хулио, оттягивая свитер, целовал ее плечи, разделенные почти пополам тоненькими бретельками. Его руки казались на удивление опытными, а ее – теряли силы с каждым мгновением, и он жадно следил за тем, как она все больше и больше отдается ему, возвращая сторицей каждое доставленное им удовольствие. Но когда в минуту самого большого наслаждения он заглянул ей в глаза, то вдруг увидел в них ту самую тоску, которую испытывал сам, и обе их печали слились, придавая особенную остроту наслаждению.

В тот день произошло кое-что необычное, а именно: в миг, когда Хулио почувствовал, что больше ему не выдержать, и опустил спинку сиденья, чтобы, не теряя ни минуты, овладеть Тересой, он вдруг услышал ее шепот: «Я видела странного человека». Хулио тут же посмотрел в окно, но сквозь запотевшие стекла не было видно ничего, кроме крупных дождевых капель, каждая из которых еще больше отделяла и защищала Хулио и Тересу от всего мира. Он увидел лишь мелькнувшую за окном тень, даже силуэт которой было невозможно четко различить, – вероятно, прошел человек под большим зонтом. Тогда Хулио подумал, что Тереса просто что-то вспомнила или, погруженная в свои мысли и ощущения, произнесла эти слова, вовсе не обращаясь к нему. Но его поразило, насколько точно фраза, произнесенная Тересой, передавала то непреходящее чувство вины, которое испытывают оба партнера в адюльтере.

Нет, печаль не мешала их счастью. Скорее, она усиливала его и даже, можно сказать, упрочивала. В один прекрасный день Хулио понял, что не представляет себе, какими были бы их с Тересой отношения без этого привкуса горечи, без постоянного ощущения тревоги.

Со временем, однако, чувство вины и чувство печали слились в единое целое, и это положило начало той медленной эрозии, которую они оба замечали, но о которой никогда не говорили. Так, однажды, когда Хулио уже терял над собой контроль, лаская шею Тересы, она вдруг сказала: «Пожалуйста, постарайся не оставлять следов». Слова Тересы мгновенно погасили его порыв, хотя ей вовсе ни к чему было их произносить: Хулио в подобных вещах и без того был крайне осторожен, не столько потому, что определил границы, которые не позволял себе переступать, сколько потому, что это придавало их запретным играм еще бо́льшую остроту. Он полагал, что любовь есть воплощение забытых фантазий, есть в своем роде спектакль, а потому и участники его должны следовать в своих поступках тем же правилам, каким подчиняются актеры на сцене. С другой стороны, Хулио считал просто неприличным оставлять какие-то следы любовных утех на теле замужней женщины. Он был убежден, что любовник, поступающий подобным образом, добивается только одного: нанести оскорбление мужу, вступить с ним в открытое соперничество. Для Хулио подобное поведение было неприемлемо: любовник всегда находится в намного более выгодном положении, чем муж, и некрасиво подчеркивать свое преимущество.