Кровоточащий город - Алекс Престон Страница 4

Моя история была банальна до ужаса. Серое во всех отношениях детство. Какие-то девчонки, имена которых давно выпали из памяти, баловство наркотиками — все то же, что мог бы рассказать любой мальчишка, выросший в приморском городишке под музыку, манившую блеском и приключениями столичного города. Больше всего на свете я хотел сбежать оттуда, и Эдинбург предоставил такую возможность, тем более желанную, что позволял убраться далеко от опостылевшего юго-востока. Я сочинял пьесы для скромного школьного театра, мечтал стать драматургом или литературным критиком, и Эдинбург с его Фестивалем и шекспировским курсом английского был для меня самое то. Разумеется, с самого начала я угодил в сети вечеринок, наркотиков и гламура, а театр отодвинулся далеко на задний план и стал тем местом, куда я заглядывал от случая к случаю, неизменно навеселе, и откуда уходил в антракте.

Некоторое время мы молчали. Снег все падал и падал, и над головами у нас сгущалось облако сизого дыма. Веро играла с прядкой волос, накручивая ее на палец, чуть не подпалила ее сигаретой, от неожиданности подалась назад и, заметив, что я наблюдаю за ней, смущенно улыбнулась. Потом я стал убирать со стола, а Генри, положив ноги на подоконник, негромко запел. Голос сквозь сигаретный дым звучал приглушенными всплесками. Веро подтягивала, когда знала слова. Иногда она путала их, и тогда оба смеялись. Они пели колыбельные и рождественские куплеты. Я до смерти устал, но был абсолютно счастлив.

Потом Веро ушла спать, а мы с Генри открыли еще одну бутылку, и он все говорил и говорил, удобно развалившись в кресле. Голова покоилась на спинке, а пальцы вытягивались и складывались, как будто собирая висевшие в воздухе слова. Губы его лиловели от вина, щеки горели, но взгляд неизменно оставался спокойным и отстраненным.

Генри делал фотографии для книги о лондонских безработных, издать которую собирался друг его отца. Снимал сероглазых проституток под серыми мостами над серыми водами Темзы. Он показал мне несколько снимков, разложив их на столе. На одном какой-то мужчина держал перед камерой ребенка, словно защищаясь им от неведомого зла, на другом старуха грела руки над огнем, разведенным в бочке из-под бензина. За объективом камеры Генри будто чувствовал себя в большей безопасности. Таким было его общение с миром. Рассматривая снимки, он машинально покачивал бокал.

— Ты… ты еще любишь ее, Чарли?

Я посмотрел на него. Выдохнул струйку дыма.

— Конечно, люблю. Думаю, я готов любить ее вечно.

Генри с такой силой прижал пальцы к столу, что кончики их побелели. Глаза его застелила дымка, но уже в следующую секунду он глядел на меня сквозь мутноватый воздух.

— Когда я в первый раз увидел вас вместе в Эдинбурге, то сразу подумал, что вы — своего рода образец, демонстрация того, как все должно быть, как может сложиться у людей, которые того заслуживают.

Я глухо рассмеялся.

— Господи, Генри, да ничего еще не сложилось. Я — безработный без перспектив, она ненавидит то, чем занимается, и в голове у меня только одно: как заработать денег, чтобы вернуть ее. Вернуть, чтобы увезти из Лондона, туда, где солнце, туда, где еще можно разбудить старые чувства. Разве не трагично?

— Нет. Нет. Это совсем не трагично. Немного грустно — сейчас, но потом для вас все сложится. По крайней мере, вы есть друг у друга. — Он поднес руки к глазам и принялся внимательно рассматривать ногти.

— Знаешь, Генри, в прошлый четверг я сделал нечто очень странное. Пошел на собеседование в одну страховую компанию на Стрэнде. Обычная офисная работа. Зарплата далеко не сказочная, но я понемногу понижаю планку требований. Сейчас мне просто нужна работа. Любая, лишь бы не откровенное унижение. До конца недели у меня двадцать фунтов, так что домой решил вернуться пешком. Было пять вечера, и я прикинул, что за час дойду. Шел дождь. Несильный, но упорный, так что в ботинках скоро уже хлюпало, штанины промокли. Я стоял возле «Рица», мимо проехало такси, прямо по луже, и обдало меня с головы до ног. Костюм снова в химчистку. Сначала я жутко разозлился, а потом просто пал духом. Подумал, черт с ними, с деньгами, зайду в «Риц», выпью. Зашел. Вокруг все в золоте, я стою, с меня капает, а мимо дамы в мехах буксируют своих толстых мужей. Вид у меня был, наверно, совсем жалкий, потому что целых три швейцара подошли спросить, чем мне можно помочь.

Я потянулся, долил в стакан Генри, наполнил свой и сел рядом. Мы смотрели в темное окно; время от времени свет свечи выхватывал из мрака брошенную ветром горсть снега.

— Меня провели в бар, и, конечно, самое дешевое пиво стоило семь фунтов, и я надеялся на тамошний шик и восторги. Кажется, я и зашел-то туда, прежде всего чтобы напомнить себе, зачем мне вообще нужна работа в Сити. Никакого восторга. За одним столиком расселись немолодые женщины — приехали в Лондон шастать по магазинам, — пили дурацкие коктейли с зонтиками и глазированными вишенками. Кроме них в баре никого не было.

Сидел я там довольно долго. Тянул пиво. Слушал какой-то жуткий джаз да шум машин по лужам за окном. А потом туда зашла девушка. Знакомая. Сьюзи Эпплгарт, помнишь? На курс старше.

— Конечно, помню. По-моему, наши родители дружили. Очень… очень симпатичная. Немного полновата, но милая.

— Ну вот. Села она у стойки, заказала выпивку, а меня и не заметила — я в уголке с глотком пива на донышке. У нее шампанское, и по всему видно, что она жутко счастлива. Через какое-то время заваливает Тоби Пул. Чуточку постарше, чем я помню по Эдинбургу. И вот Тоби подхватывает Сьюзи, они обнимаются, он заказывает себе пиво, и они сидят там рядышком, разговаривают да милуются. Я прислушался. Тоби все толковал про какую-то работу и про фонд, которым, как я понял, его попросили управлять. Потом он ослабил галстук, а она потребовала еще шампанского — отметить это дело.

Когда они ушли, я немного подождал, расплатился и за ними. Перебежал через дорогу, притаился в тени, наблюдаю. Далеко они не пошли. Завернули в «Le Caprice», сели за столик у окна и взяли еще шампанского. И вот стоял я под дождем, смотрел на них и завидовал. Ну почему мне так не везет? С час, наверно, простоял, а потом домой поплелся.

Генри смотрел в окно, и я видел в стекле его неясное отражение. Потом он повернулся ко мне и схватил вдруг за руку:

— Не надо завидовать людям. Они… они тебе в подметки не годятся. Этот чертов Тоби получил место только потому, что его папаша член совета директоров какого-то банка. Вот найдешь работу и покажешь всем этим тупицам, чего ты стоишь. Прятаться в тени — это не твое, Чарли. Не для того ты создан. Может, не цепляться так за Сити? Знаю, деньги там сумасшедшие, но радости ты от них не получишь. Душе эта работа не дает ничего. Посмотри на бедняжку Веро. Она свою ненавидит и совершенно несчастна. Ты этого хочешь?

Я закурил и ненадолго задумался. Генри качал бокалом.

— Тебе трудно меня понять, Генри. Ты всегда был при деньгах. Всегда вращался в другом мире — как наши друзья в Эдинбурге. Мне этот мир был в новинку, и он совершенно отличался от того, который я знал раньше. Сколько себя помню, родители постоянно беспокоились из-за денег. Нет, бедными они не были — скорее, средний класс. Но наличных вечно недоставало, и это действовало им на нервы. Беспрестанно напоминали, сколько тратят на меня и какая это с их стороны жертва. Уроки музыки, новая футбольная экипировка, любая игрушка — все было забавой, без которой всегда можно обойтись. Мама терзалась из-за любой покупки и прямо-таки заламывала руки посреди торгового зала. Уже ребенком я воспринимал деньги как нечто крайне важное, без чего счастливая жизнь просто невозможна.