Чемоданный роман - Лора Белоиван Страница 4

Домой прихожу к утру, ведь я иду пешком по берегу моря, а не по шоссе, потому что баба, бредущая ночью с арбузом по федеральной трассе — это просто кошмар какой сюр, хотя, конечно, баба, бредущая ночью с арбузом вдоль моря — тоже не слишком реально, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу, меня же запомнят, с арбузом, растопыренными карманами и двумя пачками хороших денег в руке. Но я всегда благополучно прихожу домой и начинаю считать, на сколько ограбила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из-под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол, и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не смогла решить, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв в канаве на расколотый арбуз, бросила валяться у кладбищенской ограды на 14-м километре, хотя, кажется, все это происходит в районе остановки «Перевал»: кладбище долго тянется вдоль трассы, и я иногда боюсь, что не смогу найти то место, где мне чуть не нассали на голову, но где мне опять, как обычно, невероятно повезло.

Однажды, возвращаясь с дождливых июньских высерок, мы с Банценом встретили бомжиху. Она несла в руках новенькую швейную машинку.

— Извините, сегодня воскресенье или понедельник? — спросила она у Банцена.

— Воскресенье, — ответила я.

— Но вечер уже, да? — уточнила она, все также обращаясь к собаке.

— Да, — сказала я, — часов девять.

— Лето скоро, — кивнула она моему псу и пошла шить сарафаны и платья из ситца.

В тот день я научилась разворачиваться в воздухе, не размахивая пальцами.

«Три часа, полет нормальный» — это выражение отпечатано практически у всех жителей города В. прямо над клювами. Кто-то скажет, что это о космонавтах, но я буду спорить. Космос отсюда почти так же далеко, как и Мск. И если б космонавты были не фантастикой, говорила моя первая учительница Тамара Владимировна, обязательно бы встретились на небе с Богом, чего, однако, в их взаимно-параллельных воспоминаниях не прослеживается.

Вот внизу улица Светланская, названная так отнюдь не в честь чьей-то первопоселенческой бабы, а в память фрегата «Светлана», на котором и баб-то сроду не было. Светланская пересекается Алеутской, имеющей такое же отношение к алеутам, как Светланская — к Светкам, зато была в истории российского флота шхуна «Алеут», черт его знает как добравшаяся до здешних берегов лет 150 назад.

Параллельно Алеутской скатывается вниз Океанский проспект. Он с разбегу тычется мордой в бессмысленное окаменевшее словосочетание «Памятник борцам за власть советов». В городе В. уже мало кто помнит, что за советы давали каменные борцы, и кто их слушал, и кто их просил что-нибудь советовать; поэтому данное словосочетание все дополняют и конкретизируют в меру своих представлений о действительности:

«Памятник борцам за власть бесплатных советов»,

«Памятник борцам за власть дурацких ответов»,

«Памятник борцам за власть вредных советов Г. Остера»,

«Памятник борцам за власть полезных советов молодой хозяйке».

Я пролетала над памятником Борцам и с чувством поверхностного удовлетворения гадила на бронзу, даже не оборачиваясь посмотреть, не снес ли морской бриз мое гуано мимо композиции.

Левее памятника — Посьетская-street, на которой расположена гостиница «Моряк», называвшаяся бичхолом. По правилам орфографии гостиницу следовало бы писать «Бич-холл» или хотя бы «Бичхолл» — но обязательно с заглавной «Б» и судвоением «л», но бичхол пишется именно так: «бичхол». Ничего с этим не поделаешь, абсолютно ничего.

Теперь-то в бичхоле стали жить китайцы, а раньше жили бичи. В принципе, было удобно — обходишь с другой стороны и попадаешь в отдел кадров плавсостава пароходства, где тебе говорят: «Приходи завтра после обеда». Над бичхолом на сопке — пушка, стрелявшая ровно в полдень так, что все чайки и голуби в округе начинали синхронно какать налету, а стекла в окнах бичхола вгибались внутрь.

Дольше всего я жила в 317-м и 410-м номерах. В трехместном (30 коп. в сутки) 317-м кроме меня обитала Света и дочь ее Елена. Света ждала из рейса любимого мужчину Сережу, работавшего вторым помощником на каком-то контейнеровозе. Контейнеровоз был трамповый, и рейс у Сережи затянулся на восемь месяцев, так что Света успела благополучно дорастить последнее воспоминание о возлюбленном до такого состояния, что оно больше не умещалось в ее животе. Девочку назвали Леной, а администрация бичхола пошла на невиданный гуманизм: оставив Свету с дочкой в трехместном номере, больше никого туда не подселяла. Я перешла жить в одноместный и дорогущий (2 р. 10 коп. в сутки) 410-й, а Света купила красную пластмассовую ванночку. Что же касается Сережи, то он разлюбил Свету и полюбил капитана какого-то сейнера — да так сильно, что бросил престижную и где-то даже элитарную судоходную компанию, подавшись из стерильного торгового флота в довольно вонючий рыбодобывающий. Света еще пыталась подманить его на красную пластмассовую ванночку, но вскоре махнула рукой. «Тихо», — вывешивала Света рукописную объяву на внешнюю сторону своей двери, и моряки передвигались по коридору, как босые балерины: «Елена Пидорасовна спит».

А потом я в очередной раз обогнула бичхол, зашла с другой стороны и вышла с направлением на пароход. Говорят, Света еще какое-то время жила в 317-м номере, а куда делась потом, неизвестно. Скорей всего они вместе с дочкой превратились в птиц и улетели из города В. в более счастливую географию.

Когда я впервые пролетала над 33-м причалом, очень странным мне показалось не увидеть сверху «Джоник». Сколько раз ходила мимо пешком, и отсутствие «Джоника» не действовало мне на нервы, а вот с высоты полета — ну надо же. «Джоник» был пассажирским теплоходом «Григорий Орджоникидзе», приспособленным под дополнительную пароходскую гостиницу. Плавучий филиал бичхола давно продали на гвозди, и на 33-м причале уже тыщу лет пустует святое место. По правилам, человек, умерший на «Джонике», автоматически попадал в рай. Только на «Джонике» никто не умирал. В основном там жили. И я тоже. Два месяца я была бичевкой и не умерла на «Джонике». В кадрах обещали два круга на «FESCO Indian Line», и я ждала «Елену Стасову». Хотелось орешков кешью, а на «Джонике» как раз потравили тараканов. Полуобморочные тараканы сыпались с подволока и переборок, шмякаясь на стол и на палубу. А мне снился дедов абрикосовый сад в Гулькевичах, и как будто я маленькая, и мама ведет меня за руку меж деревьев, с которых валятся спелые абрикосы, шлёп, шлёп, шлёп, только успевай выглядывать в траве самые крупные, сочные — они лопаются при ударе о землю, и надо опередить муравьев, потому что муравьи тоже не дураки. И я смотрю вверх, пытаясь угадать, с какой ветки сорвется очередной абрикос, хочу подставить ладони, но абрикосы — два подряд — падают мне на лицо и щекотно стекают за ворот. Я просыпаюсь оттого, что абрикосы воняют ржавым железом и еще чем-то безумно, невыносимо мерзким. Просыпаюсь и стряхиваю с лица, рук и волос агонизирующих тараканов — им-то выпала карма умереть на «Джонике», а конкретно — на мне, сироте казанской 18 лет отроду, в чужом городе и без копейки денег ожидающей рейса на Индию. Я проснулась в каюте плавучего бичёвника «Григорий Орджоникидзе», на котором в тот день раскидали боракс. Проснулась потому, что ревела во сне из-за воняющих мерзостью абрикосов, и проревела еще часа три, из которых примерно полтора даже не противодействовала тараканьей карме умирать там, где им предначертано.