Князь тумана - Мартин Мозебах Страница 4

— «Бесхозный Медвежий остров», — продолжала читать госпожа Ганхауз и, дойдя до этого места, грозно возвысила голос. — Обратите внимание на слово «бесхозный»! — добавила она и взглянула на Лернера, высоко вскинув брови.

Слово «бесхозный» встречалось Лернеру раньше только в сочетании с «вещью» или «собакой». Бесхозных собак отлавливали собаколовы. Крупных бесхозных псов отдавали старьевщикам в качестве тягловой силы для тележки, на которой те перевозят старые газеты или кости. «Бесхозный» означало что-то непривлекательное и убогое. «Бесхозными» были вещи, у которых нет хозяина и которые хозяину даром не нужны.

Но тут дело было в другом! Медвежий остров потому бесхозный, что потенциальных хозяев оказалось слишком много, слишком многие заявили на него свои права. Пока что среди желающих числятся Норвегия, Россия и Англия, но дипломатический баланс держится в этом случае на таком хрупком основании, что никто не решается сделать первый шаг.

Да и кому, скажите на милость, нужна какая-то скала, расположенная между каторжными островами Новая Земля и Шпицбергеном?

— Раньше это скрывалось, но теперь перестало быть секретом, — объявила госпожа Ганхауз задушевным голосом сказочницы, как будто собиралась приоткрыть завесу никому, кроме нее, не ведомой тайны, а не вычитанное только что в газете. — Оказывается, при рытье фундамента для одного из рыболовецких складов строители наткнулись у самой поверхности на пласт каменного угля. Каменный уголь высшего качества! — От волнения у нее даже перехватило дыхание: «Каменный уголь!»

— Да по мне, хоть пасхальные яйца! — со злостью крикнул Теодор Лернер. Панцирь отчаяния лопнул, наружу вырвалась ярость. Каменный уголь в краю белых медведей! Как будто у него мало своих забот! — Это вы меня удержали от поездки в Трептов! Анилиновая фабрика сгорела. Пять часов потребовалось пожарным, чтобы справиться с огнем. Один пожарный погиб. Произошел взрыв котла. Жителей пришлось эвакуировать из домов. Весь район был поставлен с ног на голову! А вы заявили мне, что не было никакого пожара. Откуда вы это взяли? Тоже из газет? Я репортер. Я не справился с заданием, причем из-за вас! По вашей милости я потерял работу. У меня и без того было шаткое положение, а такой промах никто не спустит с рук начинающему стажеру, и правильно сделает! Так что, пожалуйста, не надо мне заговаривать зубы какой-то ерундой про каменный уголь на Медвежьем острове!

Все это было сказано очень резко и злобно. Каждая фраза вылетала со свистом и взрывалась, как бомба. Он готов был схватить «Берлинский городской вестник» и буквально отхлестать им госпожу Ганхауз по полным гладким щечкам именно этой газетой с жалким сообщением о зоопарке, торчавшем убогой заплаткой, от которой за версту разило провалом. Что творилось сегодня утром в редакции, такой женщине вообще не понять! Кто она, собственно говоря, такая? Кто дал ей право лезть в чужую жизнь, внося в нее обман и неразбериху?

«Хороший вопрос!» — любил восклицать дядюшка Лернера, старик с белой щеточкой усов. Хорошим, по мнению дядюшки, был такой вопрос, на который вообще невозможно ответить или, по крайней мере, непросто найти ответ. Злости Лернера хватило бы на длинную тираду, а не то и на рукоприкладство. Госпожа Ганхауз, по-видимому, это понимала и смотрела на него чуть ли не с восхищением. Она сидела перед ним грудь вперед, открыто и добродушно глядя на него из рамки тугих локонов. Сейчас перед ним была не вчерашняя обыкновенная женщина, поддавшаяся минутной слабости, и не бодрый товарищ, она была воплощенное достоинство, весь ее облик выражал уважение к себе и собеседнику. От взгляда Лернера это не укрылось, несмотря даже на обуявшую его ярость.

Лернер был любопытен. В этом была его сила и его слабость. Что-то она ответит?

— Совершенно согласна, причем по всем пунктам, — так начала госпожа Ганхауз, прежде чем перейти к ответному возражению, в котором выразилась большая находчивость и проницательность. С позволения господина Лернера, она хотела бы только обратить внимание, что он упустил главное, потому что именно его положение в газете было предметом ее заботы. То, что она собирается ему сказать, нельзя изложить в двух словах, так что на первый случай можно ограничиться следующим — статья в «Биржевом курьере» имеет к нему как к редактору самое прямое отношение.

— Я не редактор и теперь уж никогда им не буду! — раздраженно перебил он собеседницу.

— И слава богу! — последовал неожиданно скорый и решительный ответ.

Затем она, сверкнув аметистом, выставила перед Лернером украшенную перстнем пятерню. Другой рукой госпожа Ганхауз принялась отсчитывать, загибая растопыренные пальцы:

— Во-первых: инженер Андрэ вот уже не первый месяц как пропал в Ледовитом океане. Во-вторых, — она перешла к следующему пальцу, — «Берлинскому городскому вестнику» требуется репортаж об Андрэ. В-третьих, — в ход пошел средний палец, — на поиски Андрэ отправляетесь вы; в-четвертых, — отсчет дошел до безымянного пальца с аметистовым перстнем, — «Берлинский городской вестник» фрахтует для вас с этой целью корабль; в-пятых, — (мизинец), — по пути вы заходите на Медвежий остров и объявляете его своим. В-шестых (тут уж все пальцы кончились!), вы становитесь новым Гульбекяном, Хенкель-Доннерсмарком, Рокфеллером. Сейчас вы встанете из-за стола и отправитесь в редакцию. Там вы излагаете главному редактору первые четыре пункта…

Лернер от возмущения даже вскочил со своего места. Украшенный резными дубовыми листьями стул так накренился, что едва не опрокинулся.

— Да это же чистый бред!

Госпожа Ганхауз умолкла, но не отвела от Лернера твердого взгляда.

Трое студентов сфотографировались вместе: Гарткнох и Квитте сидя в креслах, Шёпс — опершись одной рукой на плечо Гарткноха, в то время как другая поигрывала сигаретой в янтарном мундштуке. Шапочки и ленточки были от руки раскрашены карандашами в цвета студенческой корпорации «Франкофуртия» — оранжевый и ярко-зеленый.

Мудрые мусульмане не любят фотографироваться из опасения, что фотография, как ловушка, отнимет у них душу. И, глядя на этот сделанный в молодые годы снимок трех буршей, можно было подумать, что он служит доказательством магической силы фотографии, способной улавливать и навеки запечатлеть в неподвижности выбранный объект. Все три господина, когда-то вальяжно позировавшие для этого снимка, так навсегда и приклеились друг к другу.

Притом все трое, что называется, «кое-чего достигли» в жизни. Квитте значительно расширил родительский универсальный магазин. Гарткнох стал главным врачом и известным кардиологом, ну а Шёпс, ныне главный редактор «Берлинского городского вестника», сделался заметной фигурой в городе. Несмотря на серебрившуюся в усах седину, он, в отличие от своих друзей, не был женат и считался завидной партией.

Если один из них так и остался холостяком, это было как бы следствием молчаливого соглашения. Неженатому мужчине было проще заниматься приготовлением и устройством их совместных развлечений. Главному врачу больницы Гарткноху было бы неловко фигурировать в качестве арендатора тихой квартирки в Целендорфе, ключи от которой имелись у всех троих. От поселенной в этой квартирке особы требовалось с пониманием относиться к тому, что все трое будут наведываться к ней вместе или поодиночке, в назначенный час или нагрянув без предупреждения, когда как придется. В этой квартирке, как, смеясь, говаривали между собой трое приятелей, царил полнейший коммунизм. Главный редактор Шёпс, будучи в их компании единственным литератором и эстетом, взял на себя убранство этого укромного приюта. Вывезенные из Северной Африки келимы на стенах курительной комнаты создавали в ней атмосферу сумрачного шатра. В полумраке блестели медные блюда и украшенные богатой гравировкой наргиле. Кинжалы в украшенных чеканкой ножнах, верблюжье седло, разноцветные бутылки с ликерами и такие же разноцветные рюмки к ним, пышные подушки — все это постепенно было здесь собрано. Светильник отбрасывал на лепной потолок разноцветные блики. Занавески на окне, как правило, были задернуты.