Фамильный узел - Доменико Старноне Страница 4

Боже мой, значит, ты и вправду слабый, запутавшийся человек, черствый и легкомысленный, полная противоположность той личности, за которую я принимала тебя целых двенадцать лет. Тебе нет дела до людей, до того, как они меняются, как развиваются. Ты их просто используешь. Ты терпишь их присутствие только тогда, когда они возносят тебя на пьедестал. Ты привязываешься к людям только при условии, что они признают твое превосходство и соглашаются предоставить тебе достойную тебя роль, только при условии, что, расхваливая тебя, они будут закрывать глаза на то, что на самом деле ты пуст, и знаешь это, и тебе страшно. Но каждый раз, когда эта система не срабатывает, каждый раз, когда люди пытаются стать независимыми и реализоваться, ты уничтожаешь их и идешь дальше. Ты никогда не останавливаешься, тебе постоянно надо быть в центре событий. Потому что тебе хочется быть современным человеком — так ты это объясняешь. И называешь этот свой психоз «увлеченностью». Да, конечно, ты увлечен, увлечен и вовлечен — даже чересчур. Но при этом ты ничего не можешь придумать сам, идеи и слова заимствуешь из знаменитых книг, а потом просто озвучиваешь, во всем следуешь условностям и тенденциям, установленным авторитетными людьми, в компанию которых рассчитываешь втиснуться в ближайшее время. Ты никогда не был самим собой, а если и был, то вряд ли даже понимал, что это значит. Ты умел только одно: хвататься за случай. В Риме тебе подвернулась возможность занять место преподавателя-стажера в университете, и ты ее занял. Став преподавателем, ты использовал в своих целях студенческое протестное движение и занялся политикой. Я считалась твоей невестой, и, когда умерла твоя мать, державшая тебя на коротком поводке, ты женился на мне. Ты произвел на свет двоих детей, но лишь потому, что, будучи мужем, полагал необходимым стать заодно и отцом. Тебе попалась юная, чистая девушка, и, во имя сексуальной свободы и борьбы с институтом семьи, ты сделал ее своей любовницей. Можешь сколько угодно продолжать в том же духе: все равно ты никогда не станешь тем, кем хочешь быть, а навсегда останешься тем, кто из тебя получился.

В течение всего этого ужасного периода нашей жизни, этих трех мучительных лет, я пыталась помочь тебе. День и ночь ломала голову, ища выход, заставляя тебя делать то же самое. Но ты этого не заметил. Ты слушал меня вполуха. Думаю, ты даже не читал мои письма. В то время как я соглашалась с тобой, что семья действует угнетающе, что роли, которые она нам навязывает, подавляют нашу индивидуальность, в то время как я предпринимала сверхчеловеческие усилия, чтобы вникнуть в суть дела, и становилась другой, менялась во всем, вырастала над собой, ты даже не замечал этого, а когда замечал, тебе становилось противно, и ты устранялся, ты уничтожал меня случайным словом, рассеянным взглядом, небрежным жестом. Самоубийство, милый мой, было лишь подтверждением свершившегося факта. Ты уже давно убил меня, и не как «жену», то есть исполнительницу соответствующей роли, а как человека, находившегося на высшей точке самореализации, на максимуме открытости всему новому. То, что я выжила, то есть официально считаюсь живой, можно назвать счастливым исходом не для меня — куда там! — а для моих детей. Твое отсутствие, твое равнодушие даже в такой тяжелый момент доказали мне, что, если бы я умерла, ты спокойно пошел бы своей дорогой.

Отвечаю на твои вопросы.

В последние два года я все время работала, на разных должностях и, как правило, за гроши, когда в государственных учреждениях, а когда в частных фирмах. На постоянную работу я устроилась только недавно.

Расторжение нашего брака фактически подтверждено справкой о составе домохозяйства и документом, удостоверяющим мою опеку над детьми, на котором стоит моя подпись. Не вижу необходимости предпринимать какие-то другие шаги, по крайней мере сейчас.

Я регулярно и в срок получаю от тебя алименты, хотя никогда ничего не просила ни для себя, ни для детей. Насколько мне позволяет финансовое положение, я стараюсь не тратить их, а откладывать для Сандро и Анны.

Телевизор давно сломался, и я перестала вносить абонементную плату.

Ты пишешь, что тебе нужно как-то восстановить отношения с детьми. Прошло уже четыре года, говоришь ты, и пора рассмотреть этот вопрос спокойно и беспристрастно. А разве осталось еще что-то, что можно рассмотреть? Разве ты не дал недвусмысленно понять, насколько тебе нужны дети, когда ушел от нас, украв нашу жизнь, когда бросил нас, потому что не вынес груза ответственности за семью? Но как бы то ни было, я прочла им твое письмо, и они решили встретиться с тобой. Хочу напомнить, на случай, если ты забыл: Сандро сейчас тринадцать лет, Анне — девять. Их терзают растерянность, тревога, страх. Не надо ухудшать их состояние.

Рассказываю по порядку. Не так давно Ванда повредила запястье, травма заживала медленно, и незадолго до отъезда на отдых она по совету своего ортопеда взяла напрокат на две недели электростимулятор. По договоренности с фирмой мы должны были заплатить за это двести пять евро, аппарат обещали доставить завтра. На следующий день, около двенадцати, раздался звонок в дверь. Жена возилась на кухне, и я пошел открывать сам, а впереди, как обычно, бежал кот. Хрупкая молодая женщина с коротко остриженными, пожалуй не слишком густыми, черными волосами, нежным, очень бледным лицом, на котором выделялись живые глаза без макияжа, протянула мне серую коробку. Я взял ее и, поскольку бумажник лежал на письменном столе в кабинете, сказал: «Извините, я сейчас». Женщина последовала за мной и подошла к двери в кабинет, хоть я и не приглашал ее войти.

— Эй, красавчик, — обратилась она к коту, — как тебя зовут?

— Лабес, — ответил я.

— Что это за имя?

— Это значит «наказание».

Девушка рассмеялась, наклонилась и погладила Лабеса.

— С вас двести десять евро, — сказала она.

— А разве не двести пять?

Она покачала головой, продолжая ласкать кота, щекотала его под подбородком, шептала ему какие-то дурацкие словечки. Затем, не меняя позы, заговорила со мной с профессиональным спокойствием человека, привыкшего ходить по домам и умеющего успокаивать пожилых людей, которые пугаются, когда к ним стучится в дверь кто-то чужой. Откройте коробку, сказала она, возьмите чек, и вы увидите, что там стоит цифра двести десять. И, все еще лаская кота, с любопытством заглянула через дверь в кабинет:

— Сколько книг!

— Они нужны мне для работы.

— Хорошая у вас работа. А сколько фигурок и статуэток! Вон тот кубик наверху, такого чудесного голубого цвета, он из дерева?

— Нет, из металла. Я купил его много лет назад, в Праге.

— Какая красивая вещь! — воскликнула она более уверенным тоном. Затем снова показала на коробку: — Откройте и проверьте.

Мне понравились ее блестящие глаза.

— Не надо, все в порядке, — сказал я и дал ей двести десять евро.