Фамильный узел - Доменико Старноне Страница 5

Она взяла деньги, дала мне полезный совет и попрощалась с котом:

— Не утомляйте себя долгим чтением. До свидания, Лабес.

— До свидания, спасибо, — ответил я.

Вот и все, что было, не больше и не меньше. Через несколько минут из кухни пришла Ванда в своем длинном, почти до полу, зеленом фартуке. Открыла коробку, вставила вилку в розетку, убедилась, что мотор работает. А я тем временем взглянул на чек и понял, что девушка обманула меня.

— Что-то не так? — спросила Ванда: она всегда замечает у меня перемену настроения, даже когда занята чем-то другим.

— Мне сказали, что я должен заплатить двести десять евро.

— И ты заплатил?

— Да.

— Я же тебе говорила, что это стоит двести пять!

— Не подумал бы, что такая, как она, может надуть.

— Это была женщина?

— Девушка.

— Симпатичная?

— Ну, как тебе сказать…

— Просто чудо, что она сумела вытянуть у тебя только пять евро.

— Пять евро — не такая уж крупная сумма.

— Между прочим, на старые деньги пять евро — это десять тысяч лир, — сказала жена.

И, плотно сжав губы, как бывает, когда она сердится, начала изучать руководство по эксплуатации аппарата. Ванде очень трудно расставаться с деньгами. Всю жизнь она была одержима страстью к экономии, и даже сейчас, когда у нее подагра, готова наклониться, чтобы подобрать в уличной грязи мелкую монетку. Она из тех людей, которые не упускают случая напомнить (прежде всего самим себе), что один евро — это две тысячи лир и что если пятнадцать лет назад можно было пойти в кино вдвоем, заплатив двенадцать тысяч лир, то теперь, когда один билет стоит восемь евро, это обходится в тридцать две тысячи. Нашим теперешним достатком и в известной мере достатком наших детей, которые часто просят у нас денег, мы обязаны не столько моей высокооплачиваемой работе, сколько ее жесткой манере вести хозяйство. А следовательно, мысль о том, что какая-то чужая женщина присвоила наши кровные пять евро, должна была разозлить ее так же сильно, как счет за парковку на такую же сумму.

Как обычно, ее раздражение передалось мне. Сейчас пошлю жалобу в фирму, сказал я и ушел в кабинет, чтобы написать письмо и разоблачить это маленькое жульничество. Хотелось успокоить жену: меня всегда нервировало ее неодобрение, не говоря уже о ее саркастических замечаниях типа: «Надо же, в таком возрасте — и такая восприимчивость к женским ужимкам!» Я включил компьютер, вызвал в памяти жесты курьерши, ее лицо, ее слова, вкрадчивый голос, которым она произнесла: красивый котик, сколько у вас книг; вспомнил, как заботливо, почти ласково она предлагала мне открыть коробку и проверить цену на чеке. Конечно же, ей достаточно было взглянуть на меня, чтобы понять: этого типа легко одурачить.

Когда я осознал это, мне стало противно. Я смоделировал свое поведение в подобной ситуации, случись она еще несколько лет назад («Не отнимайте у меня время, вот сумма, о которой мы договаривались, всего хорошего»), и сравнил его с сегодняшним. («Кота зовут Лабес, книги нужны мне для работы, этот куб я купил в Праге, не надо, все в порядке, спасибо».) И уже собрался отстукать на клавиатуре несколько резких фраз. Но почти сразу же почувствовал неуверенность и апатию. Я подумал: кто знает, как ей живется, этой девушке, наверно, у нее нет постоянной работы, заработок маленький, родители на иждивении, с трудом удается платить за квартиру, а еще надо тратиться на колготки и косметику, вдобавок муж или жених безработный, и у него проблемы с наркотиками. Если я напишу на нее жалобу, она наверняка лишится и этой незавидной работы. В конце концов, что такое пять евро? Чаевые, которые я охотно дал бы ей сам, не будь рядом жены. Как бы то ни было, если в наше нелегкое время эта девушка будет и дальше обманывать заказчиков, очень скоро ей попадется кто-то менее уступчивый, чем я, и тут уж она заплатит за все.

Я так и не написал письмо. Ванде я сказал, что послал его, и скоро забыл об этом случае.

Через несколько дней мы собрались на отдых к морю. Жена собрала вещи, а я снес их вниз, к машине. День выдался очень жаркий. Улица, обычно оживленная, была пуста, из домов не доносилось ни звука, на большинстве окон и балконов были закрыты ставни и опущены жалюзи.

Я весь покрылся потом, пока нес вещи. Ванда непременно хотела помочь мне, и, поскольку я ей это запретил, зная, какие у нее хрупкие кости, она сверху стала командовать, как размещать чемоданы в машине. Ванда нервничала: она всегда волновалась, когда надо было оставить квартиру. Даже если предстояло провести всего неделю на море, в гостинице недалеко от Галлиполи — полный пансион, приемлемая цена, делать совершенно нечего, кроме как спать, гулять по берегу и плескаться в воде, она без конца повторяла, что охотно осталась бы дома и целыми днями читала бы, сидя на балконе между лимонным деревцем и мушмулой.

Мы живем в этом доме уже тридцать лет, и всякий раз, когда надо куда-то уехать, она ведет себя так, словно мы не вернемся. С годами мне становилось все труднее уговорить ее съездить на отдых. Во-первых, ей всегда кажется, что, тратя столько денег, она поступает несправедливо по отношению к детям и внукам. И, что еще важнее, ей не хочется оставлять Лабеса, она его очень любит, а он — ее. Я, разумеется, тоже люблю нашего домашнего питомца, но не настолько, чтобы из-за него портить себе отдых. Поэтому мне приходится мягко объяснять ей, что кот будет точить когти о гостиничную мебель, в комнате будет вонять, а соседи не смогут спать по ночам из-за мяуканья. Когда Ванда наконец решается с ним расстаться, я должен договориться с детьми, чтобы они регулярно заезжали к нам домой, наполняли едой и водой миски Лабеса и вычищали его туалет. Ванда каждый раз очень волнуется по этому поводу. Наши дети не очень-то ладят между собой, поэтому лучше избегать ситуаций, в которых им пришлось бы встречаться. У них всегда были напряженные отношения, это началось, когда они еще были подростками, но все усложнилось двенадцать лет спустя, после смерти тети Джанны. Старшая сестра Ванды, у которой за всю ее долгую и безотрадную жизнь детей так и не появилось, была особенно привязана к Сандро и завещала ему значительную сумму денег, а Анне — совсем немного. В результате брат и сестра рассорились. Анна заявила, что вопреки завещанию наследство надо разделить поровну между ней и братом. Сандро с этим не согласился. С тех пор они не видятся, и это обстоятельство, в сочетании с другими бесчисленными проблемами их неустроенных жизней, причиняет матери большие страдания. Чтобы им не приходилось встречаться даже по такому единственно возможному поводу, как присмотр за Лабесом, я разрабатываю сложный график посещений, а Ванда, которая не верит в мои организаторские способности, обязательно должна проверить его и позаботиться о том, чтобы у обоих наших детей были ключи от квартиры. Так что поездка на отдых для нас — дело совсем не простое. Но сейчас мы готовы к отъезду, я и она, и вдвоем укладываем в машину чемоданы. Мы вместе уже пятьдесят два года — длинная нить времени, смотанная в клубок. Ванда — семидесятишестилетняя дама, притворяющаяся энергичной, я — семидесятичетырехлетний господин, притворяющийся рассеянным. Она с самого начала организует мою жизнь и не скрывает этого, а я с самого начала безропотно выполняю ее распоряжения. Она необычайно активна, несмотря на подагру, а я ленив и неповоротлив, несмотря на приличное здоровье. Я уже положил в багажник красный чемодан, но жена недовольна: вниз — черный, а сверху — красный, командует она. Я засунул палец под рубашку, чтобы отлепить ее от спины, вытащил из багажника красный чемодан и поставил на асфальт, нарочито громко застонав, и повернулся, чтобы взять черный. В этот момент к нам подъехал какой-то автомобиль.