С мороза - Авдотья Смирнова Страница 40

Пьесы у Тэффи довольно средние. Зато замечателен ее очерк о Распутине. Несколькими быстрыми штрихами, без оценок, приговоров и причитаний, Тэффи дает в нем такой убийственный портрет Василия Розанова, который стоит многих томов мемуаров.

Тэффи была тщеславна и наверняка гордилась бы своей сегодняшней славой, превзошедшей славу ее друга и соперника Аверченко. Но она была еще и очень культурным образованным человеком, и боюсь, что задохнулась бы от бешенства, прочтя нынешнее издание. Количество опечаток в нем не поддается никакому разумному объяснению. Правда, есть странная закономерность, что, как только в названии издательства фигурирует слово «гуманитарный», о грамотности и корректуре можно не вспоминать. Из этой закономерности Надежда Лохвицкая сделала бы восхитительный скетч.

Макс Фрай. Идеальный роман. – «Азбука», Санкт-Петербург; серия «Новая азбука»

Муж моей приятельницы был когда-то молодым писателем (был, потому что сейчас он, кажется, перегоняет машины из Германии) и обладал редким тогда достоинством в виде портативной пишущей машинки «Unis», югославского, по-моему, производства. Однажды в его рабочий кабинет зашел его тесть, отец моей приятельницы. С завистью глядя на юное дарование, тесть грустно произнес: «И все у него есть – и unis, и penis…»

Вот и у Макса Фрая все есть. Хотя насчет последнего я как-то сомневаюсь. Потому что все вроде есть – и ум, и образование, и некоторая даровитость, и остроумие, и компьютер вместо машинки, – а вот чего-то вроде как и нет.

«Идеальный роман» – это названия и финальные абзацы несуществующих литературных произведений всех возможных жанров.

Тут тебе и анекдот, и фэнтези, и детектив, и русская классика. Вот, например, жанр фантастики: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ (Современная русская фантастика). Бидэнко взял Марину за руку. Рука была живая и теплая. Настоящая рука. И они пошли домой». Или вот женский роман: «ЗА ДВЕРЬЮ. Я думала, что смогу остаться здесь надолго, если не навсегда. Выходит, я ошибалась». Ну и так далее. Остроумно? Вполне. Местами даже очень смешно. Со стилизаторством все в порядке.

И если бы не послесловие, я бы, наверное, так и не догадалась, чего все-таки не хватает Максу Фраю. В послесловии автор подробно и кокетливо объясняет читателю всю пагубу привычки к чтению, все ловушки, которые расставляет ему литература, все его, читательское, простодушие. Завершает послесловие вот какой абзац: «Вы – соль земли, и пока вы бестолково шляетесь по иллюзорным миркам, ненадолго извлеченным из старой шляпы пройдохи-фокусника, в нашей глупой писательской жизни есть хоть какой-то смысл. Я люблю вас».

Во-первых, это пошло. Во-вторых, высокомерное разделение мира на писателей и читателей противоположно всем декларируемым устремлениям автора. В-третьих, именно этим автор выдает себя с головой. Максу Фраю очень хочется писать настоящую большую литературу. С героями, страстями, экспериментами. Но очень боязно – а вдруг не получится? вдруг злые критики засмеют? вдруг в Интернете обругают?

Писатель, которому не хватает смелости, – это не писатель. Это трус. А скорее всего – трусиха.

Наталья Шмелькова. Во чреве мачехи, или Жизнь – диктатура красного. – «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург

Я убеждена в том, что рано или поздно книгу Венедикта Васильевича Ерофеева «Москва-Петушки» будут изучать в школе. Хотя бы поэтому стоит купить мемуары Шмельковой, треть из которых посвящена Ерофееву.

Наталья Шмелькова, химик по профессии и архивариус по призванию, собрала отрывки из собственных дневников, бесед и писем к ней нескольких важных фигур литературно-художественной жизни 70-80-х годов. Фигур этих пять: Ерофеев, поэт Леонид Губанов, художники Евгений Кропивницкий, Анатолий Зверев и Владимир Яковлев. Первый и последний – очевидные гении, трое остальных – легендарные персонажи московской богемы.

Московская богема сама по себе не является самым интересным предметом на свете, и пристальное изучение ее вызывает довольно неожиданные желания – например, помыться, почистить зубы, сделать зарядку, завязать с выпивкой. Если бы книга Шмельковой представляла собой просто серию очерков этого явления, я бы ни в коем случае не стала вам ее рекомендовать. Но есть несколько причин, по которым мне бы ужасно хотелось, чтоб вы ее прочли.

Первая причина – личность автора. Конечно, говоря об авторе, мы всегда имеем в виду тот персонаж, который предстает на страницах книги. Так книга Ивинской о Пастернаке читателю несведущему представляет вполне прелестную женщину, весьма мало подходящую к той страшной репутации, которую Ивинская имела среди знакомых. Репутация Натальи Шмельковой мне неизвестна, но та Шмелькова, которую видишь в книге, вызывает огромную симпатию, уважение. Наталья Шмелькова была последней любовью Венедикта Васильевича. Любовью сильной и мучительной, все три года контролируемой женой писателя, Галиной. Когда читаешь дневники Шмельковой, то и дело хочется процитировать поговорку критика Ларисы Юсиповой: «Бедные все!» Но Ерофеева Шмелькова любила, и в этом случае жертвенность вынуждена. Что же касается Яковлева или Зверева, общение с которыми по разным причинам, но в одинаковой степени было тяжким трудом, становится понятно, что это уже характер.

Второй причиной является естественное, на мой взгляд, желание знать любые подробности жизни большого писателя. В книге Шмельковой, по счастью, есть не только подробности, но и очень выразительный его портрет.

Третья причина – душераздирающий и устрашающий образ замечательного художника Анатолия Зверева. Не ходите, дети, в Африку гулять: не любите богему, не стремитесь в нее, держитесь от нее подальше. Слава богу, прошли те годы, когда считалось, что гений не только может, но фактически обязан быть немножко скотиной.

Четвертая причина, по которой стоит читать Шмелькову, убедительный и яркий очерк времени. Любая глава из книги – готовый киносценарий. Например, история Леонида Губанова, поэта, убежденного в своей гениальности. В ней убеждено и все его окружение, в том числе и Шмелькова. В книге приведены стихи Губанова. Вполне себе стихи. Черт его знает, может, и гениальные. Но значения это не имеет. Губанов прожил жизнь, как гений (то есть пил и буянил), был диссидентом, лежал в Кащенко и умер в тридцать семь лет. Для того, чтобы стать легендой, этого было вполне достаточно. Такие были времена.

Умберто Эко. Остров накануне. – «Симпозиум», Санкт-Петербург; серия «Ex Libris»

Роман 94 года только что переведен Еленой Костюкович. Продается очень хорошо – Умберто Эко у нас любят. Совершенно непонятно почему.

Несколько лет назад Питер Гринуэй устроил выставку в Голландии. Экспонатами были самые разные предметы – рекламные постеры «Бенеттона», факс-машины, какие-то горшки, голая Тильда Суинтон, лежащая в витрине, одежда, рисунки. Разглядывая каталог, я с особым усердием вперилась в витрину с телефонами и факсами. Воображала, как через тысячу лет какие-то совершенно неведомые люди будут рассматривать эти предметы с той же смесью этнографического презрения и умиления, с какой мы разглядываем скифскую посуду. Какое неприятное представление о нашей пластмассовой культуре должно сложиться у потомков!