С мороза - Авдотья Смирнова Страница 41

Но это только если верить Гринуэю. Всякая реконструкция – хоть будущего, хоть прошлого – хороша как подвиг или игра (впрочем, это одно и то же) мысли. И совершенно бесполезна с иррациональной точки зрения, с точки зрения сердечного трепета перед тем, чего не знаешь доподлинно, чего не видел своими глазами. Поэтому никак нельзя исключить того, что от нашего времени до потомков дойдут не телефоны, а, например, мышеловки, конструкция которых не менялась века с шестнадцатого.

Это я к тому, что роман Умберто Эко – про барокко и из барочных текстов составленный – всего лишь авторская версия барокко. Все составляющие – это каталог современных университетских штудий о стиле барокко. Пышные сочетания высокого и низкого, путешествия и кораблекрушения, осады и вылазки, экстазы и глумление, символы, сказки, сны, остроты – если бы вы знали, какая тоска жевать этот громоздкий свадебный торт! Я абсолютно уверена, что специалисты по барокко и маньеризму получат большое удовольствие от игры цитатами и смыслами, от маленьких открытий и маленьких ошибок. Но беда в том, что, согласно воле автора, произведение не снабжается комментарием, дабы не забивать наукой головы ширнармассам, которые должны с напряжением следить за сюжетом.

Я типичная ширнармасса. Я очень люблю «Имя розы». «Маятник Фуко» нравится моему папе, тоже читателю скорее типичному (папа, прости!). И вот мы оба сошлись на том, что «Остров накануне» – скука смертная. Дело даже не в стиле, хотя барочные тексты вообще трудно читать, а уж стилизованные да еще переведенные – втройне. Я провела несколько томительно-горьких часов, размышляя над смыслом фразы: «Кисть природы стушевала линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие веси». Правда, похоже на Бурлюка? Я так и не поняла, что имелось в виду. Но, возможно, я не права, возможно, это надо читать со словарем, В своем читательском смирении (а может, это была критическая гордыня) я даже дня два лелеяла в себе убеждение, что чтение должно быть работой, трудом. На третий день чтения Эко эта возвышенная идея завяла. Погубило ее простое соображение: для меня-то это работа, мне за нее деньги платят. А вам-то за что страдать?

Адажио

Скучно, господа. Зима, ничто не радует. Темень, мокрый снег, кругом ненужность, отвращение. А Горький у Белорусского вокзала, как утешение бездарности, стоит среди грязи – неизменный, национальный, навсегда. Мрачно все. Нет мне успокоения. Тоскую и думаю: как же это получилось? Отчего мне душно, тяжело здесь? Целый год держалась, держалась, и вдруг – накатило. И праздники предстоящие, и достигнутые финансовые успехи, и долгожданная слава – все, все оказалось не то, ни к чему. Куда я стремилась, на что тратила силы, молодость, способности? Неужто для этого я родилась на свет? Для этих вот писем, звонков, признаний? Для этой легко и дешево доставшейся мне популярности? Для лютой зависти коллег? Для бесконечных похвал начальства? Неужели я родилась для денег? Для этих несметных, нечеловеческих денег, ставших ничтожными, как только я продала за них свой талант? На что променяла я свою свободную бедность, свое право на презрение к людям?

И что, теперь всегда так будет?! До самой смерти должна я буду, что ли, излучать этот идиотический оптимизм, жизнеутверждающую глупость, забавлять всех, уговаривать, что все будет хорошо, что не надо обращать внимания, что надо немного потерпеть? А жить-то когда? Кто-нибудь вообще за это время поинтересовался, как я сама живу? Хорошо ли, уютно ли мне? А ведь я довольно интересный человек. И в жизни моей было ой как много поучительного и трудного!

И вот, глядя на этот унылый пейзаж, на обреченность, исходящую от вас, я думаю: быть может, если бы вы знали, как сложилась моя жизнь, что я выстрадала, как много мне довелось увидеть и испытать, – быть может, вы бы по-другому себя вели, не совершили бы столько непоправимых ошибок, столько дурных дел, бессмысленных жестокостей. Вы бы поняли, что всегда надо оставаться человеком. Что даже в горе, в недовольстве собой и другими можно найти зерно созидания, жизнестроительства. Вы устыдились бы и не стали бы вгонять меня в эту страшную тоску, в это ощущение безнадежности. Ведь даже в самые страшные минуты своей жизни, пережив то, что и врагу не пожелаешь пережить, я не озлобилась, не замкнулась в себе, я несла добро в этот мир.

А тут вы со своими постными лицами и бесконечными требованиями, претензиями. С письмами и звонками, с просьбами об автографах, с советами, о чем еще я должна написать. С этим вечным ожиданием веселья, развлечений. То, что было моей доброй волей, вы вменили мне в обязанность: бесконечно призывать вас взять себя в руки, уговаривать вас не бить детей и закусывать после каждой рюмки!

Сколько же еще это будет продолжаться? Меня никто никогда не развлекал, не уговаривал, не призывал и не веселил. Я все делаю сама. Хотя живется мне намного тяжелее вашего. И сейчас я предпринимаю последнюю попытку. Я не буду вас больше веселить, я просто расскажу вам свою жизнь. Если и это не научит вас мужеству, согласию с человеческой долей, достоинству – что ж, тогда вы безнадежны.

Мои родители

Мой отец по профессии кинорежиссер. За последние двадцать лет он не снял ни одного фильма, поскольку ему не нравится само это занятие. Это вообще довольно типично для него: сначала решить что-нибудь, а потом уже думать, нужно ли. По такому же принципу он завел себе много детей. Нас в семье четверо: три дочери и один сын. Всех четверых отец ненавидит. Мы это знаем и жалеем отца. Мы привыкли уважать его за мужество: все это время он сдерживается и пытается убедить себя, что у него очень милые дети и что он их любит.

Моя мать была одной из известнейших московских красавиц. До сих пор лицо ее сохранило явные следы этой красоты. Так, например, рот у нее расположен не как у всех людей – прямо под носом, – а несколько левее носа. Это придает ее лицу непередаваемое очарование. По роду занятий она актриса. Много лет мама исполняет роль императрицы Марии Федоровны в спектакле «Павел I» Театра Российской Армии и говорит с немецким акцентом.

Брак этих незаурядных людей не был счастливым. Они расстались, когда мне было шесть лет. Каждый из них нашел покой в новой семье. Мой отчим – тихий добрый человек с выпученными глазами и довольно редкой бородой. У него язва, камни в почках и золотые руки. Мачеха моя, донская казачка по происхождению, много лет держит в страхе всю семью. Чистоту она любит существенно больше, чем людей, поскольку от людей она в жизни ничего хорошего не видела.

Мое детство

Детство свое я провела в коллективе. Сначала это был пятидневный детский сад. Моя подруга Люда Дзюбенко, когда я в шутку прокусила ей руку, донесла на меня воспитательнице Раисе Ивановне, и меня поставили перед всей группой с намазанными зеленкой губами. Единственный мальчик, влюбившийся в меня в этот период, звался Паша Козлов и все время какался.

В школьные годы я сменила в общей сложности семь школ. Три из них особенно мне запомнились. Первой запомнившейся школой был интернат для детей с искривлением позвоночника. Занимались мы лежа, спали в гипсовых кроватках и носили корсеты, страшно натиравшие подбородок. Воспитательница Валентина Георгиевна не уставала повторять нам, что пришла сюда работать из-за трехразового питания. Единственную еврейку в классе, девочку Вику, мы заставляли плясать голой в спальне по ночам. В интернате у меня появились вши.