Записки гайдзина - Вадим Смоленский Страница 40

Это канон. «K» означает «по Кёхелю». Название переводится на русский как «Лизни меня в жопу». Миди-файл прилагаю.

Потапов.

* * *

From plum@akina.ac.jp

To local_news@aw-daigaku.ac.jp

Subject SALE!!!

U.S. KIDS USED CLOTHES!!!

SWEAT ¥ 1.900

TEE SHIRT ¥ 1.500

PARKA ¥ 1.900

OVER ALL ¥ 2.900

PANTS ¥ 1.900

SKIRT ¥ 1.900

CAP ¥ 980

PLUM, Chuo-dori, 1-chome, 5-26, phone 24-1233

REAL AMERICAN SECONDHAND STUFF!!!

DON’T MISS!!!

Первый день седьмого месяца выдался ясным. Восходящее солнце без помех дошло до зенита и ударилось в беспредел. С наслаждением садиста оно водило огнеметом туда-сюда по береговой линии, испепеляя городские улицы, портовые доки, иностранные суда у причалов и стоянки подержанных автомобилей. Морская набережная Фуругаты, по которой мы ехали, готова была расплавиться и дымящейся лавой уползти в соленую воду.

— Пива хочу, — произнес Берлогин. Он изнемогающе пошевелил кожной складкой на затылке и развернул голову вправо. — Купим пива?

Мимо окон проносился океанариум. Там сейчас ползали по бетонным плитам одуревшие котики, и пингвины тихо тосковали по Южному Полюсу. Короедов нервно сморгнул, сильнее сжал руль и нахмурился.

— Если увидим в автомате, то купим, — сказал он. — Специально искать времени нет.

Берлогин помолчал немного, затем продолжил разворот головы и наставил ее на меня. Лицо его расплылось в ласковой улыбке.

— Головка не бо-бо? — спросил он.

— Немножко есть, — ответил я, изобразив веселое подмигивание.

— Задал ты вчера перцу! — Берлогин потерся щетиной о край подголовника. — Всех удивил.

— Чего я задал?

— Не помнишь?

— Нет…

— Оперу ты вчера пел. Прям на улице, посреди ночи. Я думал, стекла в домах полопаются.

— Это уже после текилы или еще после сакэ?

— Совсем в конце. Уже после бильярда.

— А какую оперу? «Хованщину» или «Евгения Онегина»?

— Чего другое спроси. Я в операх не понимаю.

— Слова-то какие были? Если «позор, тоска, о жалкий жребий мой», то это «Евгений Онегин». А если «народ смущать, чтоб много больших бояр побил», то это «Хованщина».

— Ни то, ни другое, — подал голос Короедов. — Я хорошо помню. Слова были: «Отдай мне Эмму, отдай мою голубку».

— Так это «Хованщина».

— А что, большая разница?

— Разница большая. «Евгения Онегина» я пою, когда бываю в лирическом настроении. А «Хованщину» — когда бываю в эпическом. Значит, вчера я в эпическом настроении был.

— Мда, — вздохнул Короедов. — Хорошо тебе там в твоих полях. Ори, не хочу. Меня тут давно бы депортировали.

— И развалили бы весь бизнес, — подхватил Берлогин. — Короедыч, как здорово, что ты оперу не поешь! Пивка еще найди — поставлю тебе памятник.

— Пивко будет там, — веско сказал Короедов. — Пивко, музыка, женщины… Все вам будет.

— Да женщины-то не те, — Берлогин меланхолично поскреб ногтями макушку. — Таких женщин и в Хабаровске навалом. Мне бы гейшу…

— Гейшу… Ты хоть знаешь, что это вообще такое, «гейша»?

— А чего тут знать… Гейша она и есть гейша… Ну, баба, что ли…

— Так и запишем, — сардонически усмехнулся Короедов. — «Гейша» — значит «баба».

— Нет, понятно, что не просто баба. Ну, скажем так, «специальная японская баба».

— Конечно, — кивнул Короедов. — «Гейша» — это специальная японская баба. А «самурай» — специальный японский мужик. Я правильно трактую?

— Правильно, неправильно… Кто тут живет — я или ты?

Короедов не отвечал. Мы стояли на светофоре в ожидании зеленого сигнала, пока стайка девушек гангуро пересекала наш путь, направляясь на пляж. Берлогин напряг мощную шею и наблюдал за ними.

— Ну вот, — сказал он, когда мы снова поехали. — Врут, что они кривоногие. Есть и нормальные. В желтой майке шла ничего…

Короедов вздохнул глубоко-глубоко.

— Ничего, — задумчиво повторил он. — Конечно, не Лайма Вайкуле — но будем снисходительны…

Жизнь Петра Короедова не была пассионарным горением или авантюрным фейерверком. Гениальный художник, благородный жулик или роковой любовник из него не вышли. Престижная стезя япониста, избранная в юности, выкинула странный финт — востребованным оказалось лишь умение обслужить нехитрые торговые переговоры. Теперь Петр Короедов был важным звеном в скупке и переброске через Японское море подержанных тачек. Человек попроще гордился бы таким статусом — как-никак, приплывавшие коммивояжеры не могли и шагу без него ступить, относились с пиететом и честно отстегивали по десять тысяч иен с каждой сделки. Фуругатские автодилеры со своей стороны тоже оказывали знаки уважения и помогали в юридических и бытовых вопросах. Но душа просила вовсе не того. Душа просила прекрасного. Тонко чувствующему человеку было отчаянно тяжело вариться в мире покрышек и запчастей, пить водку с бритоголовыми клиентами, осваивать распальцовку и откликаться на «Короедыча». Спасала лишь мечта о далеком идеале, мысль о высшем и безгрешном существе, трепетное преклонение перед чудом, перед сверкающим эталоном красоты и мудрости. Перед Лаймой Вайкуле.

Когда развалился Советский Союз, Короедов более всего горевал об утрате морального права называть Лайму Вайкуле своей соотечественницей. Потом оказалось, впрочем, что латвийская примадонна продолжает петь по-русски и вообще проводит больше времени в Москве, нежели в Риге. Это Короедова очень приободрило. Он ревниво следил за успехами своей богини, и счастливейшим его днем был день, когда в фуругатском магазине он приобрел компакт-диск Лаймы Вайкуле, записанный и выпущенный в Соединенных Штатах. Тогда ему стало с особой пронзительностью ясно, что оба они — граждане мира. Они оба стирают границы, сближают народы и разносят по планете свет русской культуры. Только каждый из них на свой лад. Два факела, два подвижника, два космополита. Лайма Вайкуле и Петр Короедов. Мечты, мечты, мечты…

Берлогинская лапа потрясла меня за колено.

— Просыпайся, — услышал я. — Приехали.

Мы стояли на обширной, наполовину заполненной автостоянке. Прямо перед нами в полнеба раскинулись зеленые сети гольфового поля. По левую руку от сетей притулился Храм Василия Блаженного — точнее, его уполовиненная копия. От храма тянулся разрисованный под хохлому забор с проходом посередине и красочной вывеской на двух языках: