Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман Страница 40

– Ладно, если следующую ночь придется провести без сна, то сегодня стоит лечь пораньше и выспаться, – деловито сказала Машка.

– А что будет, если мы не успеем все сделать? – с легким испугом поинтересовалась Соня.

– Друскина! Не задавай глупых вопросов! Просто мы должны постараться все успеть.

Утром Фурман, мучимый мыслью, что из-за этой дурацкой постановки они совершенно выпали из сбора, отправился в свой отряд. Оказалось, там тоже готовили какие-то веселые сценки к завтрашнему итоговому общему представлению. Встретили Фурмана вполне приветливо, удивились, куда он пропал, и с ходу поручили ему малюсенькую роль с единственной фразой. В нужный момент он должен был выйти на сцену (действие происходило в условной сельской местности), громко произнести: «Федот, уже падают листья!» (в том смысле, что, друг, прошло уже очень много времени), демонстративно загоготать: «Бу-а-а-гы-гы!» и удалиться за кулисы. Его пробным исполнением командир остался недоволен: слишком тихо и не смешно. Второй раз получилось уже получше, но над интонацией придется еще немного поработать. Ничего, он наверняка с этим справится!.. Внимание, переходим к следующему эпизоду!

И сюжеты, и юмор в сценках были не просто очень примитивными, но еще и вторичными, позаимствованными «из телевизора». Фурман не утерпел и мягко предложил улучшить пару деталей, но его со спокойной готовностью поставили на место: мол, у нас здесь своя жизнь, всё под контролем, и менять ничего не надо. Высидев для виду пять минут, он потихоньку ушел.

Встречаться ему сейчас ни с кем не хотелось, и он решил в одиночестве побродить по школе. Ну почему, почему все складывается так неправильно?! Мимо.

В пустом гулком коридоре он постоял перед знаменем. И еле сдержал вдруг накатившие слезы…

Он должен собраться с духом. Еще не все потеряно.

И ведь он отвечает за то, чтобы по крайней мере для двоих – Сони и Морозова – их первая поездка на сбор и встреча с коммунарством не прошли так бессмысленно и бездарно. Какая дикая нелепость: оказаться здесь и ничего не увидеть, ничего не почувствовать! Наппу прав, они сами себя наглухо заперли в пионерской, отгородившись от сборовской жизни. Конечно, нырять в нее пришлось бы каждому поодиночке, а это всегда очень страшно в первый момент в окружении незнакомых людей… С другой стороны, разве то, как здесь организована работа в отрядах, соответствует коммунарским идеалам и принципам коллективного творчества? Как можно требовать от кого-то погрузиться в эту детсадовскую скуку? Ради чего? Что же делать?

Вскоре на него наткнулся возбужденный Морозов: Саня, где ты ходишь, распечатку уже давно принесли, все ждут только тебя! По дороге в пионерскую он сообщил Фурману две важных новости. Во-первых, Ладушину удалось договориться с начальством, и сегодня после восьми вечера москвичам разрешено на полтора часа занять школьный актовый зал для, так сказать, генеральной репетиции. Почему сразу «генеральная»? Вопрос поставлен правильно, и ответ на него содержится во второй важной новости. Она касается общего плана сбора. Завтра утром сбор в полном составе отправляется в традиционный большой поход к какому-то местному мемориалу.

Место это находится довольно далеко от города: дорога в один конец, как говорят, занимает больше трех часов. Если выход, допустим, в десять, плюс шесть часов в дороге, плюс час там, – значит, обратно все вернутся не раньше пяти. А поскольку это последний день, на вечер запланирован итоговый концерт или как там это у них называется, на котором мы, собственно, и должны будем выступить, а также прочие церемонии, связанные с торжественным закрытием сбора. Ясно, что завтра у нас уже не будет никакой репетиции, поэтому всю подготовительную работу нужно закончить именно сегодня.

Пока челябинцы, весело переругиваясь, налаживали свет и подключали микрофон, Фурман в ужасе прогуливался по сцене, пытаясь представить, как через несколько минут он будет принуждать свое одеревеневшее тело изображать какого-то другого, условного человека, с другой походкой и жестами, а его голос будет ненатурально громко произносить нелепые, вычурные, совершенно не вдохновляющие его самого монологи «от чужого лица», которое он должен нацепить на себя, как маску… Вот кошмар! У Фурмана аж зубы застучали… Никак не унять эту дрожь. Господи, какое мерзкое притворство. И как это люди могут по доброй воле становиться актерами?

– Что, Фур, уже начал потихоньку примериваться к роли? – сочувственно спросила Ирина. – Я просто смотрю, ты бродишь по сцене, как лунатик, и губами шевелишь.

– Н-да… Но пока что-то с трудом получается, – ответил он прерывающимся голосом. – С детства, можно сказать, на сцену не выходил. Довольно пугающее ощущение.

– А, ну это дело привычки. Я вот, помню, тоже однажды… – Ирина начала рассказывать какую-то историю, но тут ее грозно призвали что-то доделать, и она, извинившись, убежала.

Фурман стал еще раз перечитывать свой первый монолог… Неужели кто-то думает, что набитый школьниками зал будет сидеть и внимательно вслушиваться в эти слюнявые романтические бредни про город, одиночество, машины и огни? После трех бессонных ночей? Черт! Да этот текст вообще никуда не годится! Почему он сразу не заметил, насколько все здесь надуманно и вымученно? Уважение к Игорю помешало? Ведь Фурман и в самом деле был приятно поражен, когда выяснилось, что «настоящий» коммунар – по совместительству еще и брат-писатель… Но это же какой-то чудовищный литературный провинциализм. И что теперь с этим делать? Ясно, что «сыграть» у него не получится: он просто не сможет произнести со сцены эти чужие слова. Он и не хочет их произносить. У него язык не повернется. Все его тело противится… Нужно отказаться от роли. Конечно, это будет воспринято всеми как предательство. Их мало – кто будет играть? Получается, что из-за каких-то его эгоистических «переживаний» вся постановка оказывается под угрозой и все их двухдневные усилия могут пропасть даром. Может, взять другую роль, попросить поменяться с кем-нибудь? Нет. Нет. НЕТ! Затея со спектаклем с самого начала была ошибкой. Они поддались на Машкино давление, а в результате просто спрятались от всех, забились в какую-то щель… Ладно, это сейчас не важно. Как он объяснит остальным свой отказ? «Вдруг невыносимо разболелась голова»? Ну-ну. Ведь эту ложь тоже придется как-то «играть» – и в чем тогда разница?.. Не надо ничего объяснять. Объяснить невозможно. И эти жалкие объяснения никому не нужны. В любом случае его отказ станет для всех ударом. Они огорчатся, обидятся, посчитают его предателем «общего дела». Легко представить, какими глазами они все теперь будут смотреть на него. А ведь им еще предстоит возвращение. Готов ли он вынести это?.. Наверное, после того как он им скажет, ему лучше сразу уйти. А там будет видно. Но если они решат продолжить без него, то время для них по-прежнему дорого, и будет глупо тратить его на бессмысленные разговоры.

Фурман попросил минутку внимания и негромко объявил со сцены, что не сможет играть в спектакле. Но ему пришлось с кривой усмешкой повторить это еще раз для тех, кто не понял или не поверил своим ушам. Общей реакцией была тихая растерянность. «Ты случайно не заболел? – заботливо спросили они. – Как ты себя чувствуешь вообще? Температуры нет? Ничего не болит? А то тут в городе, говорят, бродит какая-то особо вредоносная инфекция… Или, может, голова? Фур, поискать тебе таблеточку?» Нет, твердо ответил он, у меня ничего не болит, и я не болен. Просто я не-мо-гу. Не могу. Правда не могу. Всё.