Здесь и сейчас - Лидия Ульянова Страница 41

– Нет, что вы!

– Вот и правильно. Тем более что, по большому счету, у тебя и родственников-то никаких там нет. Тетки, к твоему сведению, юридически родней не считаются, так что никому не говори и живи спокойно. А если не хочешь спокойно, то поезжай… Хм, член партии!

– Будь она неладна!

Так Марина Львовна впервые в жизни нелицеприятно отозвалась о КПСС.

И Марина сдалась. Спрятала приглашение подальше – в белье, под пододеяльники, и распрощалась с мыслью о Канаде. Тетушка Нина причины такого Марининого решения понять не могла, подумала, что слишком дорого для Марины, и предложила оплатить билет на самолет, но Марина и тут отказалась. А настоящей причины объяснить не могла, стыдилась. Тетя Нина обиделась и даже не прислала Марине поздравления к Рождеству. Марина же словно еще больше замкнулась в себе, отстранилась от домашних. Записалась на лекции в Эрмитаж, домой приходила позже обычного, чаще подолгу гуляла с собакой Лаской и безо всякой причины угощала собаку колбасой. Откуда-то приносила странные книги – полуслепые экземпляры машинописного текста, переплетенные в коленкор, – и читала, отгородившись ото всех очками. Верка подглядывала в названия, но названия и авторы ничего не говорили ей, девочке очень начитанной. «Собачье сердце», «Повесть непогашенной луны», «Доктор Живаго». Булгаков, Пильняк, Пастернак.

– Скажите, Таня, – обратился ко мне профессор Шульц после сеанса, – как вы сами оцениваете плодотворность наших сеансов?

Странное дело, этого вопроса он мне прежде не задавал. Я насторожилась. Означает ли он, что наше совместное творчество подошло к концу? Или профессор преследует другие, неведомые мне научные цели?

– Так как сны перестали меня мучить уже достаточно давно, вас, должно быть, интересует, что полезного я нахожу для себя в теперешней работе? – Я задумалась. – При нашей первой встрече вы сказали, что изучение прошлых жизней помогает нам лучше понять собственные настоящие проблемы. Так вот, теперь мне кажется, что я стала лучше понимать своего сына и свое отношение к материнству. Возможно, в прошлой жизни мне не хватало родительской любви, и я инстинктивно постаралась сделать все, чтобы у Оливера не было такого ощущения. Поверьте, я не виню Марину, ее жизнь не была легкой. Она сама была обделена любовью, в том числе материнской, она просто не научилась любить по-настоящему, делала это так, как умела. Я наблюдаю за их жизнью будто с двух разных позиций: как Вера и как Марина. Я чувствую Веру и понимаю Марину. Там, во время сеансов, в той жизни я – Вера, которая сердится на мать, не понимает сути происходящего, хочет внимания и нежности. А здесь, когда прослушиваю диктофонную запись, я на стороне Марины, которая отвечает за свою семью. И теперь я все чаще задумываюсь над тем, не переусердствовала ли я в собственной любви к ребенку? Ведь в моей настоящей жизни отсутствуют другие чувства, кроме любви к сыну. Где грань между разумной и неразумной опекой? Наступит время, когда он вырастет и уйдет, а с чем останусь я? Мне бы ужасно не хотелось на старости лет бросаться обвинениями вроде «Я тебе всю жизнь отдала, а ты даже не ценишь». Это неправильно, как вы находите?

Профессор Шульц выслушал меня с видимым интересом и удовлетворением.

– Вы умная женщина, Таня, – спокойно заметил он, оставив без внимания мой вопрос. – Я очень рад, что вы думаете о своей жизни в контексте связи с прошлым. Так и продолжайте.

Маленькие детки – маленькие бедки, а большие дети…

Марина не могла точно назвать тот день, когда ее дети выросли. Они каждый день были рядом – смеялись и плакали, дрались и мирились, сдирали в кровь коленки, читали, рисовали, шкодили. И вдруг в один прекрасный день они закончили школу.

Марина, сидящая вместе с постаревшей Кирой среди растроганных родителей, сквозь пелену, застилающую глаза, смотрела на нестройное двурядье внезапно оперившихся выпускников и, словно затрепанную книгу, пролистывала в голове яркие моменты прошлого. По всей вероятности, свою книгу листала и Кира – слезы из глаз лились ручьем, она не успевала промакивать их батистовым платком с ручной вышивкой на уголке.

Сколько в Кириной учительской жизни было школьных выпускных, она всю общеобразовательную кухню наизусть знала, все подводные камни видела. Но только не в этот раз. В этот раз она лишь утирала слезы и чувствовала, что ее последние птенчики подросли, того и гляди выпорхнут из гнезда. Верушка и Надюшка в крахмальных белых фартуках, с белыми бантами, молоденькие и хорошенькие Кире напоминали пирожные «безе» из магазина «Север». Кира с утра даже выступила парламентарием, пошла на поклон к Марине, чтобы та разрешила девчонкам реснички подкрасить. Любомир с мягкой, пробивающейся порослью на лице, с подобием усиков под носом казался Кире прямо-таки былинным богатырем Добрыней Никитичем. И именно ему, что на взгляд Марины с Кирой было очевидным и закономерным, досталась честь нести на плечах пугливую первоклассницу, прилежно размахивающую над головой блестящим медным звонком с атласным бантом.

Дети прибежали домой – как всегда, шумной гурьбой, – с завидным аппетитом поели, переоделись в нарядное – девочкам сшили у хорошей портнихи платья из американского шелка, Любомиру еще зимой купили в Белоруссии темный немецкий костюм на сданного в потребсоюз поросенка – и снова убежали, отмечать последний звонок под бдительным оком родительского комитета.

Марина с Кирой на кухне порезали на кусочки кремовую «Сказку», заварили чайку и тоже принялись отмечать. Но их праздник был не так весел. Впереди предстояло нелегкое лето, когда всех троих отпрысков нужно было определить на дальнейшую учебу.

К Марининому удивлению, наиболее удачно в плане высшего образования складывалось у Любомира. Мальчик делал успехи в спорте, показывал очень хорошие результаты, и тренер гарантировал зачисление в вуз – только знай тренируйся, не отвлекайся на всякую ерунду вроде экзаменов: и так не в интернате живет, а дома, столько времени теряет на дорогу до спортивной базы. Школу Любомир закончил каким-то чудом, в десятом классе на уроках практически не показывался, занимался через пень-колоду, в метро учебники читал. Тем не менее институт Лесгафта был у Любашика в кармане.

Верушку с Надюшкой Марининой волей решено было пустить по родительским стопам, в текстильный институт. Все равно ведь малявки еще, хоть и лифчики напялили, не доросли, чтобы самим себе судьбу выбирать. Девчонки, они такие: разреши им выбирать, так в артистки подадутся или, того хлеще, жуликов ловить. Девочки, конечно, неглупые, без троек в аттестате, но для верности Марина связи старые возобновила, мосты навела, Николая привлекла. Все должно быть в порядке. Институт закончат, Марина с Николаем снова подсуетятся, чтобы с трудоустройством ошибки не вышло, чтобы не отправили в Среднюю Азию легкую промышленность поднимать. Упаси господи!

И вот, Вера с Надей ехали подавать документы в текстильный институт.

С утра девочки, знамо дело, поругались. Досталось и ни в чем не повинному Любомиру, задержавшемуся дома и попавшему под горячую Надькину руку.

– Чего ты тут толпишься? В ванную не попасть, в прихожей не развернуться! Унитаз опять весь в каплях, – бушевала Надежда, не в настроении по причине плохо завившихся волос. – Валил бы уже, тебя там твой самокат заждался.