Что рассказал мне Казанова - Сьюзен Сван Страница 42

В этот момент я пожелал, чтобы на мне был костюм тетушки Флоры, а не Джакомо Казановы.

– Сэр! – вскричал я, совладав с дыханием. – Будьте же джентльменом и слезьте с меня!

Мужчина орал прямо мне в ухо, и я почувствовал, как что-то острое уперлось мне в ребра. Затем, неожиданно всхлипнув от страха, он соскочил с меня, и я увидел двух всадников, скачущих к нам; один из них размахивал кнутом. Это были наши новые друзья Доменико Дженнаро и Манолис Папаутсис.

– Она дерется как мужчина! – сказал Доменико, толкая меня рукояткой своего хлыста, в то время как я наконец поднялся на ноги и отряхивал пыль с моих новых одежд. Пастухи убежали, а Желанная как оказалось, не получила и царапины.

– Думаете, она поборет вас в схватке?

Я засмеялся.

– Уверен, что поборет. Что эти греки здесь делали?

– Это пастухи, – объяснил Манолис. – Они надеялись, что блеяние их стад разжалобит сердце Зевса.

– Они пытались вызвать дождь?

– У них уже девятый день повсеместно идут молитвы, – сказал Манолис. – В этом году стоит ужасная засуха.

После битвы с пастухами я проводил Желанную в наши апартаменты, а затем отправился с Доменико смотреть дервишей на башне Ветров. Один из мусульман бил в барабан, в то время как остальные кружились вокруг в белых одеждах, с руками, воздетыми к небесам, грациозные, как женщины От этой возвышенной картины мое сердце замерло.

В этой земле существует нечто, способное довести чувства человеческие до предела. Даже Желанной пришлось отринуть свои стоические взгляды и уступить своим ощущениям, тогда как я, дитя гостиных, подобно многим венецианцам, уже хорошо усвоил эти уроки.

О, прелестная дочь моей хозяйки, вдовы Мавроматис, как раз пришла с утренним шоколадом. У меня нет времени, мой старый друг. Закончу письмо в другой раз, а сейчас посмотрим, сможет ли она скрасить утреннюю хандру старого человека.

Твой верный друг, Джакомо Казанова

Постскриптум.

Исаак, как бы я хотел, чтобы ты сегодня был здесь! Я развлекал Доменико Дженнаро рассказами про то, как мы шпионили в пользу Совета. Мой новый друг делает зарисовки для неаполитанца по имени Роберто Гамбелло, который хорошо заплатил художнику, чтобы тот запечатлел славу античности. Вчера я весь день скитался с ним по руинам.

Пока Доменико рисовал, я рассказал ему о своем трактате, посвященном балету, изображающему жизнь полководца Кориолана. Я описал данное действо как аллегорическую критику на венецианский сенат и его законы, регулирующие расходы, особенно те, что касаются ограничений в одежде женщин. (Я ни словом не обмолвился о том, что ты помогал мне составлять тот текст.) Доменико от всей души посмеялся над моим бессердечным порицанием этих изысканных танцоров и добавил, что искусство никогда не является просто развлечением. Художник заявил, что оно всегда служит взглядам, правящего класса. В свое время я тоже так думал, хотя теперь содрогаюсь при мысли о том, сколь развращающим показалось бы мне действие данного балета, будь я пуританской девушкой.

8 июля 1797 года

День независимости пришел и ушел, а я даже не заметила. До того жарко, что далее думать ни о чем не хочется. День ото дня жара все усиливается, и сегодня мы сидим в своих комнатах. Даже Джакомо, который любит солнце, страдает от него. К вечеру стало прохладнее, и мы смогли поужинать кальмаром, приготовленным в собственном соку, и салатом из помидоров и лука, слегка сбрызнутых оливковым маслом. Когда я пришла в свою комнату, то нашла там приколотую к подушке записку: «Дорогой мой Желанный Философ, прочитай эту маленькую книжку, если хочешь завершить свое образование. Джакомо».

Книга называлась «Тереза – философ». Это был французский антидерковный памфлет, сочиненный до революции. Я заметила его еще на книжной полке в доме Бенджамина Франклина в Пасси и даже успела тогда прочитать несколько страниц, но потом отец застал меня за этим занятием. Он спрятал роман, с улыбкой сказав, что мне надо подождать и сперва научиться любви со своим мужем.

Роман повествует об аббате, наставляющем юную девушку, Терезу, в искусстве взаимного наслаждения. Аббат этот считает, что удовольствие полезно для обоих полов, если только не идет в ущерб общественному порядку. Также в книге утверждается, что, поскольку тело женщины – это уменьшенная версия тела мужчины, оно тоже может наслаждаться искусством любви. Это та самая философия, которую Джакомо Казанова превозносил в Пирее. Я размышляла над этой книгой а затем отправилась в постель проверить кое-что на себе. Я последовательно нажимала на пульсирующую область моего женского существа и скоро погрузилась в сон в счастливом изнеможении».

Наверху у себя в номере Ли отставила в сторону бокал вина. Ей надо было собраться и закончить приготовления к своей лекции в Британском консульстве. В конце концов» именно гонорар за это мероприятие позволил доктору Пронски оплатить путевые расходы.

Но, боже мой, какой же долгой и утомительной была эта поездка из Патраса. Они с Китти всегда хотели отправиться в Грецию, и в путеводителе было сказано, что это очень легкое необременительное путешествие, приятно завершающееся автобусной экскурсией в конце дня. Однако, похоже, Люси записала продолжительный переезд на пароме в и без того внушительный список своих обид. И отель – тоже. А как Люси заявила, что ей не нравится Греция! Кто бы мог ожидать от подобной тихони такого гнева! Как будто частица Китти вдруг сверкнула в этой девушке.

Ли надеялась, что Люси досталась хорошая комната. Ей следовало объяснить, что они с Китти всегда останавливались в «Афине», так как любили это обаяние увядания. Слишком многие новые афинские отели были всего лишь уродливыми копиями американских комплексов. Но сейчас Ли слишком устала, чтобы спускаться вниз и проверять, как там устроилась ее спутница. В конце концов, комнаты здесь мало чем отличались друг от друга. По-гречески гостиница называлась «xerwthonio», то есть место собрания чужаков, – и это было подходящим описанием для «Афины».

Завтра они завтракают с ее подругой, гидом Кристин Хармон, которая организовала церемонию в честь памяти Китти. Природное очарование этой женщины, может быть, успокоит Люси. Эх, если бы любимая Ли была с ней сейчас, то она точно заставила бы ее работать над своим выступлением.

«Я никогда не буду такой же красноречивой, как Китти, – подумала Ли с печалью. – Или такой же хорошей». Своей ревностью она нередко расстраивала мать Люси, но та никогда не переставала верить в нее. А теперь слишком поздно для сожалений. Ли стояла у окна, глядя на Акрополь. Ну что ж, она сама не пыталась изменить традиционных представлений археологов. Ее аудитория, состоящая из английских эмигрантов, будет более отходчивой и жадной до новостей от англоговорящего лектора. Но все равно, даже они попросят Ли прямо ответить на вопрос: были на минойском Крите кровавые жертвоприношения или нет? Именно это они захотят знать. Этот постоянный нездоровый интерес к насилию, до чего же он ей надоел.