Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл Страница 42

– Не хочу тебя. Отнеси меня к маме.

Грет укладывает меня в постель, садится рядом.

– Твоя мама умерла, Криста, умерла, ее похоронили. Она решила уйти, и никто ее обратно привести не может.

– Ложись, – говорит Эрика. – Постарайся отдохнуть. День тут начинается рано.

– Мама! Папа! – скулю я, а потом, подумав: – Грет! Хочу Грет!

– Заткните ее, – бормочет резкий голос. – Поспать надо.

– Хочу Грет! – визжу я. – Отведи меня к Грет.

Эрика качает головой. Ничего не говорит, но лицо у нее грустное, и я вдруг понимаю, что плачу, никак не стараясь, это такой новый плач, я не могу его перестать. Будто все тело у меня плачет, глубоко изнутри и до самых кончиков пальцев на руках и на ногах. Я бросаюсь на пол и ползу под кроватями, пока не утыкаюсь в угол. Мы с Лотти сворачиваемся в комок. Плачем, пока не засыпаем.

Меня будит шум, похожий на долгий крик. Еще темно, а все зверолюди уже на ногах и суетятся. Когда шум повторяется, они все выходят из сарая. Лотти говорит, что нам надо идти искать Грет. Ни она, ни я не знаем, куда она делась, когда папа ее услал прочь, но, должно быть, она где-то на другом краю леса, у озера.

– Как тебе известно, – говорит Грет, наполняя банки крупной черемухой, – Ханселя и Гретель бросили в темном лесу. А знаешь почему? Я тебе скажу: так решили их родители – и не оттого, что у них не было еды, а оттого, что дети не слушались и вели себя плохо, не так, как им говорили. А еще они бросали вещи на пол и дерзили. В самый-пресамый дремучий лес отвели их родители.

И выдали им по черствой корке хлеба. Без масла. Без меда. А потом родители ушли – сначала мать, потом отец. Через минуту их уже и след простыл, а дикие звери тут как тут, собрались вокруг. Они всегда голодные, эти дикие звери. – Она ставит банки в таз и подбавляет жару. – И что, как ты думаешь, было дальше?

Я не отвечаю. Весной Грет посадила Петера в сумку и выпустила его в кусты в парке. Сказала, что он хочет уйти, а ей все равно некогда чистить вонючую кроличью клетку. Когда мы в следующий раз пошли там гулять, по всей траве был раскидан белый мех. Грет нашла кроличий хвостик и принесла его домой – на удачу.

Мы с Лотти весь день сидим в сарае. Когда начинает темнеть, зверолюди возвращаются, волоча ноги и не произнося почти ни звука. Зажигают свечи, и та, которая умеет говорить, приходит меня вытащить.

– Это я, Эрика. Вылезай. Пора тебя помыть и причесать.

– Не хочу. Уходи. – Я забиваюсь в угол, держа перед собой Лотти, делаюсь маленькая. Я плюю в Эрику, слюней совсем чуть-чуть, гораздо меньше обычного, но все равно попадаю ей на юбку. Эрика смотрит на плевок. Ее рука тянется ко мне. – Меня нельзя бить, – кричу я. – Ты просто зверолюдь. Если ты меня стукнешь, мой папа… – Тут я умолкаю. Лотти мне напоминает, что папы нет, обидеть меня может любой.

– Никто из нас не станет тебя бить, – тихо говорит Эрика и поднимает меня за ноги. – Но кое-что о здешней жизни тебе нужно понять как можно скорее, иначе тебя другие накажут. Будь взрослой смелой девочкой. Никаких больше слез. Умойся и… – она роется в кармане, достает сломанную расческу, – приведи волосы в порядок. – Она обнимает меня за плечи. – Ты готова назвать свое имя? – Я трясу головой и строю мерзкие рожи другим зверолюдям, которые смотрят и слушают.

– Криста, – говорит один из них. – По крайней мере, так она сказала Даниилу.

Даниил – настоящий мальчик, хоть и ест червей. Эрика немножко похожа на Грет, но гораздо худее и тише.

– Ты зверолюдь, Эрика?

– А ты? – Она едва улыбается, как будто ей больно, затем подталкивает меня. – Давай поживее, Криста. Почти время занятий.

– Не пойду в школу.

– Тут все ходят в школу45.

– Папа говорит, что я могу не ходить в школу, пока не…

– Ты будешь ходить на занятия, – люто говорит Эрика. – Будешь учиться. Жизнь здесь трудная, но, узнавая о других людях, других цивилизациях, других способах жить, других местах, ты можешь сбежать, это твое волшебное странствие. Вот узнаешь обо всем этом – и дальше, что бы ни происходило, твоя голова сможет сочинять истории и отправлять тебя куда хочешь.

Я утираю нос рукавом.

– Куда хочу?

– Куда и когда хочешь.

Даниил таращится на мою ужасную одежду.

– Ты что здесь делаешь? – Ответа не ждет. – У тебя есть хлеб или яйца?

Качаю головой.

– Ты не вернулся.

– Иногда люди не возвращаются. – Он смотрит в сторону. – Тут так бывает.

Я не сказала «пожалуйста» или «спасибо», и папа убрал конфеты в стеклянную вазу на сервант и сказал, что конфеты будут там, пока я не усвою манеры. Когда он отвернулся, я показала ему язык. Пока Грет собирает постиранное белье, я забираюсь на стул и тащу вазу на себя. Это очень красивая ваза, у нее вместо ножки рыба, а по верху – стрекозы и цветы. Конфеты – на самом дне, рядом с глазами рыбы, и мне, чтобы залезть внутрь, нужно уравновесить кожаный пуфик на стуле. Грет открывает дверь, а я как раз кладу фантики обратно в вазу.

– Ах ты маленькая чертовка! – Она хлещет мне по ногам мокрой посудной тряпкой. – Отец тебе устроит, когда вернется. Спускайся сию же минуту. – Но я ошалеваю от холодной тряпки, поскальзываюсь и падаю, прихватив с собой вазу. Она разбивается на тысячу частей, стекло повсюду. Грет белеет лицом. – Это твоей мамы! – орет она. – Твой папа так ею дорожил. Du schlimmes Mädchen! Гадкая, гадкая девочка. Как я ему про это скажу?

– Я нечаянно. – У меня на кончиках пальцев набухают багряные бусинки. На ноге ссадина. Я принимаюсь рыдать.

– Стой, не двигайся вообще. Ни единой мышцей. – Грет приносит кастрюлю и выбирает стекло у меня из волос и с одежды. – И не жди от меня жалости, – говорит она. – Ты сама это себе устроила. Одним небесам известно, что вырастет из такого гадкого, непослушного созданья.

Я, несчастная и сопливая, таращусь в пол, считая осколки, рассыпанные по ковру: eins, zwei, drei, vier, fünf…

Каждое утро, даже в дождь, нам полагается выстраиваться в линию на у лице перед сараем и ждать, как в школе. Эрика мне мама – пока, – и до начала переклички я держу ее за руку. А потом я вытягиваюсь по струнке и считаю кусочки щебня вокруг своих ног: eins, zwei, drei, vier, fünf….

Однажды приходит Йоханна. Перекличка длится дольше обычного, а когда что-то идет не так, она страшно сердится, идет между рядов и бьет всех по голове. Я пытаюсь считать удары: achtzhen, neunzehn, zwanzig [78]… Потом двадцать один, и вот Йоханна прямо передо мной, так близко, что я чувствую, как от нее пахнет фиалками. Я помню красивый красный мячик и заколки, которые она мне подарила, а еще книжку, которую мы иногда смотрели вместе, – с картинками, где были мерзкие крысы, которые воровали еду и кусали младенцев в колыбельках. Она играла со мной. И причесывала меня. При папе Йоханна хотела быть мне новой мамой. Забыв про все предостережения Эрики, я делаю шаг из ряда.