Кровоточащий город - Алекс Престон Страница 43

— Это все неправильно. Неправильно, блядь. Так не должно быть. Мы ошибаемся. Точно ошибаемся. И что, если мы ошибаемся? Тогда нам полный копец…

Она не пила больше на рабочем месте, но ее всегда окружал резкий, сладковатый запах алкоголя, замаскированный «герленом», жевательной резинкой и шампунем, по-девичьи свежий аромат которого постоянно висел над ее головой. Монологи с собой Катрина вела на протяжении всего дня, лишь иногда отвлекаясь на звонок в банк. Она выкрикивала в трубку инструкции по торгам, но я ничего не мог разобрать в торопливых, будто лающих словах, в грубом носовом произношении австралийки.

Мы с Яннисом гнули свою линию и продолжали тратить, аккумулируя огромные резервы в виде облигаций, займов и обеспеченных ценных бумаг. Нам звонили из инвестиционных банков. Звонили с надеждой услышать в наших голосах что-то, обещающее хоть какой-то просвет, какой-то якорь, какое-то указание на улучшение. Звонили с затаенным злорадством и тревожным ожиданием неминуемых потерь для себя же.

— Привет, Чарлз. Как торговля? Купил что-нибудь по дешевке? Слышал про «Френчис»? Потеряли сотню миллионов. Похоже, их ждут большие сокращения. Получил данные по ОБО? [29]Да, знаю, показатели хуже некуда. И сделать ничего нельзя. Жаль. Вот увидишь, сейчас Баффет начнет все скупать. Китайское правительство готовит план спасения. Как думаешь, кто на очереди? Кто спишет свои инвестиции в ноль? Господи, ну и рынок, а? Жуть. Охереть, какая жуть.

Я слушал их, слышал, как мечутся они от надежды к отчаянию, слышал в их голосах жадность и страх и думал, что рынок — это отражение психологии работающих на нем трейдеров. Всех этих самоуверенных честолюбцев с ужасно хрупким эго. Их уверенность держалась исключительно на частых и многократных инъекциях успеха. Если рынок сыпался обвально, то потому лишь, что некому было его остановить. Все они соответствовали одному типу — типу рыночного дельца, и потому, когда дела пошли из рук вон плохо, все повели себя одинаково: сорвавшись с пика бездумного расточительства, они миновали рассудочную середину и ударились в слепую панику.

Однажды, уже под вечер, ко мне подошел Баритон. Его одолевала сенная лихорадка, и в носу у него хлюпало, а пальцы нервно теребили галстук.

— Чарлз, я… Просто хотел пожелать тебе удачи. Если могу чем-то помочь… хотя и не знаю чем… В общем, можешь на меня рассчитывать.

Он сжал мне плечо крупной, волосатой рукой. Я поднял голову и увидел в обычно безжизненных глазах какое-то странное выражение. Я встал, доплелся кое-как до туалета и посмотрел на свое отражение в зеркале. Серое, осунувшееся лицо. Провалившиеся глаза под набухшими веками. Паутина морщин. Я плеснул в лицо холодной водой, сделал несколько глотков. Струйка сбежала по подбородку, потекла за расстегнутый ворот, охладила тело.

По вечерам мы с Яннисом держались на коксе. За весь день это было самое прекрасное время. Ясное летнее небо понемногу бледнело, растворяясь в сумерках, листья платанов на площади дрожали, обласканные светом, словно наэлектризованные. Белый порошок прочищал мозг и обострял чувства. Возвращаясь на место, мы видели всю картину, все скрытые связи, объединявшие рынки, пути к восстановлению, прибылям и успехам. Эффект держался до обеда и даже после, покуда не застывал жир на коробках от доставленной пиццы, в которых болтались обгрызенные корки и недоеденный лук. Сессия закрывалась, мы фиксировали позиции и сообщали выходившему из кабинета Бхавину, сколько потеряли за день. Он выслушивал и, не сказав ни слова, скрывался за дверью.

Все это время Яннису удавалось опережать меня. У него был больший запас, он умел добиваться уступок от партнеров и убеждать конкурентов помочь нам, поддерживая падающие цены. Яннис обладал особым инстинктом и, ведя переговоры, мог пристыдить трейдера, с которым вел дело. Там, где я, напуганный финансовыми новостями, опускал руки, Яннис принимал ситуацию как данность и оставался единственным оптимистическим голосом на тонущем рынке. Слушая его одним ухом, я сам рыскал по рынку в надежде отыскать компании, достаточно твердо стоящие на ногах и способные перенести макроэкономическую катастрофу, а другим улавливал обрывки сложных переговоров с обменом по принципу «ты мне — я тебе», детали сомнительных в юридическом отношении сделок и ни намека на какую-либо мораль.

— Маркус, рад тебя слышать, братан. Как тебе рынок? Знаю, знаю. Одно слово — дерьмо. Ставлю не ниже доллара, что доллар не станет ниже. Да-да, это я тебе говорю. Ладно, давай-ка ближе к делу. Те сделки по кредитным карточкам… да, с плавающей ставкой. Я их возьму. Заплачу по пятьдесят. Знаю, знаю, чувак, знаю. Но ты не забывай, сейчас на рынке условия диктует покупатель, а у меня деньги жгут карман. Теперь слушай: я плачу шестьдесят, но ты в следующем месяце регистрируешь их по семьдесят. А крайслеровские бонды, что я купил в понедельник? Да. Выставляй по семьдесят пять. О’кей? Ты все понял? О’кей, договорились на двадцать миллионов. Обмен активами по курсу фунта. Заметано. Спасибо, брат. С меня причитается.

В конце недели, с ужасом ожидая надвигающегося вакуума уик-энда, — хуже работы нет ничего, кроме ее отсутствия, — я сказал Бхавину, что потерял три миллиона фунтов.

— Блядь. Блядь, Чарлз. Как же так? Ты же вроде бы поосторожнее Янниса. Я думал, твоя проблема именно в этом. Яйца пожиже. Три миллиона. Черт. Яннис пусть и потерял все, что заработал, но по крайней мере в минус не ушел. Отличный у нас итог за неделю получается. И где носит, мать ее, Катрину? Я ее с ланча не видел. Ладно, иди. Отдыхай. Но на следующей неделе все восстановить. Вот увидишь, ты еще сделаешь к пятнице три миллиона. Береги себя, Чарлз. Береги себя. Ты хороший парень, Чарли.

Бхавин посмотрел на меня с надеждой, улыбаясь, а я подумал: вот ведь странно, он богат и всемогущ, а выглядит так, словно я нужен ему больше. Может, генеральный и впрямь старался подбодрить меня, но интуиция подсказывала другое, и я уже уловил в его словах заискивающие нотки школьного лузера, огребающего со всех сторон и в отчаянии таскающегося по площадке в поисках того, кому можно отдать свои карманные деньги. Я поблагодарил его и торопливо вышел из кабинета.

В тот вечер я задержался подольше, проглотил еще одну голубую пилюлю, но около десяти почувствовал резь в глазах. Мэдисон осатанело что-то печатала и не слышала, как я подошел сзади. Я положил руки ей на плечи. Она закончила работу, и мы вместе спустились в метро, нисколько не тяготясь молчанием. При расставании она почти рассеянно чмокнула меня в щеку, а ее тонкие, плотно сжатые губы дрогнули в подобии улыбки. В вагоне я задремал и, очнувшись на «Уимблдоне», обнаружил пьяного с усыпанной крошками бородой и грязными пальцами. Пристроившись рядом, он пытался незаметно вытащить мой бумажник из кармана пиджака.

Уик-энд прошел в тумане голубых пилюль. Я даже не пытался вести им счет и уже не думал о побочных эффектах: дневная сонливость сменялась к вечеру ощущением бодрости, чувство голода — приступом тошноты, а жуткая головная боль заставляла зарываться в матрас и под подушку. Поздно вечером в воскресенье я позвонил Веро. Она ответила густым сонным голосом: