Суть дела - Вячеслав Пьецух Страница 43

Мымриков. Это еще к чему? Мне каждый экземпляр дорог в виде трупа, как ответ классовому врагу.

Петергаз. А к тому, чтобы наладить среди населения воспитательную работу как раз против классового врага! Ты только себе представь, какая это будет наглядная агитация, если мы в нашем городе устроим что-нибудь вроде музея живых фигур! С одной стороны, пролетарии и беднейшее крестьянство приходят в наш музей для перековки в разрезе марксисткой идеологии, а за стеклом, точно в каком аквариуме, сидят наши экспонаты, которые по-прежнему прожигают жизнь, обеспеченную потом и кровью класса, как будто пролетариат не смел их с лица земли. Пускай они в карты режутся день-деньской, жрут от пуза, пьянствуют, развратничают, гоняют прислугу, вообще ведут паразитический образ жизни, как это было до великого Октября.

Мымриков. Ну что тебе сказать: идея задорная и выдержанная, тут спору нет, только ведь это получается зоосад…

Петергаз. И пускай получается зоосад! Как говорится, любишь кататься, люби и саночки возить. Зато насмотрится пролетарий на ихние безобразия, как они строили козни насчет трудящихся масс, и сразу в нем взыграет грозное классовое чутье!

Председатель ревкома внимательно посмотрел на заведующего губпросветом, словно он хотел высмотреть у того в глазах какое-то дополнительное, потаенное соображение, но только вздохнул и покачал как бы в недоумении головой.

Мымриков. Все-таки мозговитый вы народ – евреи, это что да, то да.

Петергаз. А я вовсе и не еврей.

Мымриков. А кто?

Петергаз. Я, товарищ Мымриков, беззаветный интернационалист!

Мымриков. Ну а все-таки?

Заведующий губпросветом в смущении помолчал, сдвинул с затылка на брови кожаную фуражку и зачем-то постучал указательным пальцем по кобуре.

Петергаз. По национальности я голландец – смешно сказать.

Мымриков. Ну, раз такое дело, поворачивай оглобли и держи направление на тюрьму. Видать, сегодня помыться у нас не выйдет, давай налаживать твой музей.

Петергаз натянул вожжи, развернул бричку посредине улицы, и приятели затряслись в сторону тюрьмы, именно мрачного здания старинного острога, выстроенного еще при государе Алексее Михайловиче и помнившего многие поколения бунтарей.

Мымриков. Что за жисть! Как жена пахнет – и то забыл!

В большой промозглой камере, в которой прежде размещался тюремный бельевой склад, томились несколько десятков арестантов из числа тех заложников, набранных по городу накануне, что были обречены на заклание в связи с покушениями социалистов-революционеров на главного чекиста Петрокоммуны и председателя СНК. Видимо, оттого, что заложники не могли до конца поверить в сверхъестественную лютость большевиков, среди них не наблюдалось особенного уныния, и даже играла в пятнашки, то и дело взрываясь хохотом, небольшая компания гимназистов и юнкеров.

Звякнул дверной засов, и сразу в помещении установилась напряженная тишина. В камеру ввалился какой-то матрос с маузером наголо, невесть откуда взявшийся в этой сугубо сухопутной губернии, и следом за ним Мымриков с Петергазом, державшие под мышками банные веники, от которых сразу пошел веселящий дух.

Мымриков. Чего, контрики, загрустили? Кормежки не дали? И не дадут!

1-й Заложник. Да вот, видите ли, паны ссорятся, а у холопов чубы трещат.

Мымриков. Я чего-то не понял эту народную мудрость.

Петергаз. Это они, товарищ Мымриков, намекают на эсэров, стрелявших в наших товарищей по борьбе. А грустят они потому, что знает кошка, чье мясо съела, что эти гады чувствуют: пришел час расплаты за издевательство над трудовым народом, за те пролетарские соки, которые они веками тянули из наших жил!

Мымриков. Ну ничего, сейчас мы эту нечисть развеселим. Слушай мою команду: чтобы через полчаса у меня на руках был список из пяти паразитов, которых вы определите промеж себя.

Петергаз. Лучше из десяти.

Мымриков. Слишком жирно будет. Повторю: список из пяти кандидатур, по одному на каждое старорежимное сословие кровопийц. Мы тут с товарищами решили проявить пролетарскую чуткость, и поэтому оставляем этот вопрос на ваше коллективное рассмотрение. В добрый час.

Когда троица тюремщиков удалилась, заложники впали в тягостное молчание, но, впрочем, не прошло и минуты, как начались прения насчет жертвенного списка, страшного будущего и вообще.

1-й Заложник. Нет, господа, каковы иезуиты эти большевики! Ведь они хотят, чтобы мы собственными руками отправили наших товарищей на расстрел!

2-й Заложник. Я предлагаю, господа, игнорировать это возмутительное распоряжение. Надеюсь, никто не захочет замарать себя сотрудничеством с этими скифами в кожаных галифе.

3-й Заложник. Так-то оно так, да только если мы не откликнемся на их «пролетарскую чуткость», они самосильно отберут пять душ смертников и ad padres, и все дела. Надо было бы их как-нибудь провести…

1-й Заложник. Эту сволочь не проведешь. А впрочем, на всё воля Божья, тем более что так и так смерти не миновать.

2-й Заложник. Бог-то Бог, да сам не будь плох.

3-й Заложник. Что вы имеете в виду?

2-й Заложник. А может быть, нам как раз следует потрафить большевикам? Ведь этот людоед с банным веником вполне способен ткнуть пальцем в религиозного философа Полуэктова, красу и гордость русской церкви, или в рюриковича Чемоданова, или в полковника Вульфа, нашего ведущего специалиста в области военно-транспортных перевозок, или в поэта Иванова-Степнова, который известен на всю несчастную нашу Русь. И вот этот мужлан предоставляет нам, в сущности, возможность спасти от большевистской пули тех наших соотечественников, от которых непосредственно зависит слава и процветание России, – так неужели мы не поможем дикарю поневоле сохранить для будущего цвет нации и страны?! Ведь большевики, господа, как пришли, так и уйдут, а Россия – это, милые, навсегда!

1-й Заложник. Все это, конечно, расчудесно и в высшей степени благородно, но на деле-то как прикажете поступить?

2-й Заложник. Ничего другого не остается, как выкликнуть охотников, которые по доброй воле пойдут на смерть. И вот, чтобы не оказаться в фальшивом положении, для почина – записывайте меня первым, я жизнью не дорожу, у меня третьего дня жена сбежала средь бела дня.

Вслед за несчастным мужем еще несколько арестантов вызвались умереть, преимущественно из гимназистов и юнкеров, которые в один голос заявили, что все равно не уживутся с большевиками, и после довольно продолжительного обсуждения смертный список сложился так: несчастный муж, один гимназист атеистических убеждений, один юнкер, один почтовый чиновник, бредивший суицидом, наконец, известный городской пьяница из низов, арестованный по ошибке, за цилиндр, который он напялил на себя, будучи подшофе.